Curriculum vitae - [4]

Это сейчас я улыбаюсь тому вопросу, который лет эдак в тринадцать-четырнадцать я как-то задал своему отцу:

- Слушай, а как ты думаешь, каждый человек считает себя умнее всех на свете? Или нет?

Отец тогда лишь пожал плечами: что толку тратить силы и слова на этого неуклюжего ершистого подростка, пусть и собственного сына, который все равно ведь ничего не поймет. Но потом, помолчав немного, видимо, решил: хотя бы для очистки совести ответить что-то нужно.

- Нет, не каждый. Далеко не каждый... А под старость, думаю, так не считает, наверное, никто.

Не понял я тогда его или не поверил - сейчас уже не помню. Но долго еще потом, годы целые и десятилетия, в глубине души я был все же уверен, что на самом-то деле все так оно и есть, как я предполагал. И что я каким-то верхним чутьем отгадал чуть не главную тайну про людей, которую они почему-то всегда скрывают если не от себя, то по крайней мере от всех других.

А вот когда пришло нечто прямо противоположное - хоть убей, не заметил...

Прометей, вызов богам, величие человеческого духа - Господи, какая же все это чепуха! И ума у тебя на самом деле не больше, чем у других. И не знаешь ты в действительности ничего, и даже то, что вроде бы когда-то знал - и это все давно забыл. И силенок у тебя, оказывается, всего-то кот наплакал. Да и вообще, и тебе самому, и жизни твоей цена лишь грош в базарный день. Не больше! И не обольщайся: когда тебя не станет, никто в мире, будь уверен, всерьез даже и не заметит твоего исчезновения. У всех на другой же день окажется масса куда более срочных дел, чем помнить о тебе.

Смирение, дорогие мои! Смирение. Это, похоже, и есть она, мудрость. И это и есть "путь всякой плоти". Независимо от того, что человек сам когда-то думал или все еще думает о себе.

Но и гордыня, и смирение - они одинаково тяжелы. Может быть, смирение даже тяжелее, ибо в конце его - только конец. И больше, боюсь, ничего.

Болгарский след

Нет, об этом не написать я не мог! Все-таки для меня это открытие. Причем такое открытие, которого я ждал чуть не половину своей жизни. И даже, признаюсь, с некоторых пор и вовсе бросил уже было надеяться, что оно, это открытие, когда-нибудь произойдет.

А дело все в том, что я, международник по профессии, с 1973 по 1986 годы, тринадцать с лишним лет, был, как тогда говорилось, глухо "невыездной", т.е., называя вещи своими именами, "профнепригодный". И никак не мог понять почему? Что я натворил, что я такого сделал, чтобы советская власть так уж насмерть осерчала на меня? Ну, не любил я ее, это было, наверное, не только мне ясно. Да подумаешь - не любил! Да она сама себя не любила, чего уж тут говорить про других. Не шумел, кулаками не махал, правила игры знал, на рожон не лез - так, казалось бы, чего ж вам еще? Нет, запечатали так, что даже в какую-нибудь там Болгарию - и то не смей, и то не моги ни ногой.

И вот недавно, спустя без малого тридцать лет, вдруг неожиданно прояснилось - почему. Один ныне отставной, а в те давние времена весьма крупный чин из всей этой таинственной сферы все мне досконально объяснил. И теперь, кроме как к Господу Богу, у меня, похоже, больше уже в жизни вопросов не осталось ни к кому.

Случилось это в Вене, в кафетерии ЮНИДО - Организации Объединенных Наций по промышленному развитию, которая тогда, осенью 1973 года, пригласила меня на месяц в качестве консультанта. Был как раз "кофейный перерыв" ("кофе-брейк") во время какого-то очередного долгого заседания. Вместе с одним моим добрым приятелем, тоже из русских, мы стояли с подносами в руках в длиннющем хвосте, выстроившемся вдоль стеклянного прилавка с разными венскими вкусностями, в конце которого молоденькая пухлощекая фройляйн разливала в протянутые ей фирменные ооновские кружки кофе или чай - кому с молоком, кому без. Очередь двигалась медленно, неспешно: в ООН, как известно, вообще куда-либо торопиться - это в высшей степени дурной тон.

А перед нами с приятелем стоял в этой очереди очень странного вида (я бы сказал - страшноватого вида) человек: горбатый, низкорослый, с огромной, вдавленной в плечи головой, с длиннющим носом и необыкновенно уродливыми чертами лица. Одним словом, истинный Квазимодо, каким его обыкновенно рисуют в книжках. А когда он еще обернулся к нам и прохрипел моему спутнику что-то приветственное, но так сдавленно прохрипел, что сразу стало ясно, что у него вместо обычного человеческого горла трубка, вставленная в трахею, да еще по-русски прохрипел, но с каким-то таким небывалым акцентом, которого мне и слышать-то ни у кого прежде не доводилось - я понял, что передо мной, похоже, совсем уж уникальный экземпляр человеческой породы: может, последний еще оставшийся на земле гений, а может быть, и самый главный что ни на есть злодей.

- Генри, познакомься, профессор Шмелев. Мы с тобой, помнишь, говорили на днях о нем, - отрекомендовал меня мой спутник.

- Генри Шпеттер, представитель Болгарии в ЮНИДО. К тому же, прошу учесть, большой и давний друг Советского Союза, - протянул мне руку в ответ Квазимодо. И улыбнулся, а вернее, состроил гримасу, очень похожую, наверное, на ту, с какой несчастный горбун взбирался когда-то на колокольню собора Парижской Богоматери, унося на плече свое бездыханное сокровище.