Contra spem spero - [7]

Когда Одиссей увидел своё будущее жилище — ему стало чуток не по себе; нет, в плане санитарии и гигиены всё было в норме, помещение было прибрано, у стены стояли две заправленные белоснежным бельём кровати, глиняный пол сиял чистотой. Запах…. Даже не запах — дух у этой комнаты был какой-то скверный, нехороший. Оглядевшись и тщательно осмотрев обстановку, Одиссей понял, в чём дело — комната, в которой ему надлежало провести неизвестно, сколько времени, была местом, где умирали. Здесь явно держали раненых — многих и многих: на полках вдоль стены стояли разные склянки с лекарствами — сотни склянок, полупустых, начатых, полных под пробку, груды упаковок с одноразовыми шприцами теснились на стеллаже, стойка для капельницы, сиротливо притулившаяся в углу, неистребимый запах камфары — всё вместе говорило о том, что эта комната служила в качестве больничной палаты; и, по ходу, далеко не все её временные обитатели выходили из неё на своих ногах…

Аборигены поставили носилки с Одиссеем посреди комнаты и попытались было переложить его на одну из кроватей — вот ещё! Одиссей, хоть и с трудом, но встал, проковылял несколько шагов (каждый шаг отдавался в плече резкой, острой болью, но в принципе — было терпимо) и прилёг на той кровати, что размещалась у окошка — махонького, в две ладони, но все же это было окно в мир.

Один из автохтонов, обращаясь к Одиссею, произнёс:

— Бу салонда, яшаякаксыныз. Без сизы беслечек ве алмак бакымы[4].

Хм, а ведь язык этот, по ходу, для автохтона неродной! Ишь, как старательно фразы выговаривает…. Сарбоз, из машины — тоже ему медленно и внятно втолковывал, так говорят людям, для которых твой язык — чужой. Ладно, возьмём на заметку — а для начала попробуем понять, что этот туземец только что сказал.

Через полтора часа мучительных переговоров Одиссей выяснил, что двое жителей заброшенного кишлака — хоть и йезиды, но не курды, а арабы-шаммары. И что он в данный момент — единственный их гость; хотя, если он правильно понял их объяснения «на пальцах», обычно в кишлаке залечивают раны сразу несколько человек — для которых из Курдистана приезжает врач. «Доктор» — слава Богу, и по-турецки доктор…

* * *

Последовавшие за заселением в медсанбат, как назвал для себя этот кишлак Одиссей, три недели были удручающе монотонны. Ранний, с рассветом, подъём, завтрак, перевязка, пару уколов — автохтоны, хоть и выглядели дикарями из каменного века, со шприцами и ампулами обращались весьма профессионально — какие-то таблетки и настойки, правда, в весьма щадящих количествах. После медицинских процедур — неспешный и вдумчивый полуторачасовой разговор — если, конечно, эти попытки установления общего языка можно называть разговором — с Мохаммедом (второй, Исмаил, был, что называется, «младшим», и на его долю приходилась в основном работа по хозяйству), несколько новых, старательно заученных, турецких слов. Затем — сон, после него — обед, чтение Корана, изданного в Бейруте в 1982 году, хоть и по-русски, но отчего-то в соответствии с дореволюционной орфографией, с ятями и ижицами (это была единственная книга на русском, найденная им в шкафчике с литературой «для выздоравливающих» — всё остальное было на арабском и турецком), затем очень лёгкий ужин — обычно большая кружка чего-то кисломолочного, похожего на армянский мацони, и лепёшка, щедро посыпанная кунжутным семенем — и отбой, вместе с заходом солнца. Тоска…. Тоска и неизвестность — от которых иногда хотелось выть, как волку, особенно по ночам…

Установленный хозяевами распорядок вначале дико бесил Одиссея — причём не столько своей тупой однообразностью, сколько абсолютным отсутствием хоть какого-то намёка на информацию из внешнего мира — но затем, дней через десять, он смирился с этим. Всё равно изменить что-либо было не в его силах; к тому же в таком прозябании всё же был один, пусть небольшой, но плюс — благодаря неторопливому житью-бытью его раненое плечо довольно быстро заживало, и уже к концу второй недели он мог, хоть и не без труда, действовать правой рукой — что позволяло некоторые особо трудные фразы записывать и затем заучивать наизусть. Пища, опять же, хоть и была удручающе однообразной — просяная каша (хозяева называли её «бургуль») с финиками, что-то типа ряженки или простокваши из овечьего молока (по-здешнему — лябан) и кофе на завтрак, суп с фасолью и пшеничная каша с тушёнкой на обед — в принципе, требованиям к калорийности удовлетворяла вполне, хотя и не приносила никакого удовольствия. Да и о каком удовольствии от еды (и вообще — от жизни) можно говорить — когда вокруг, докуда хватает глаз — безжизненная холодная пустыня, а рядом всегда, утром, днём и вечером — две пары чужих глаз, следящих за тобой каждую секунду? Впрочем, иногда туземцы всё же радовали — например, каждый четверг они резали овцу и, разделав её, запекали на огне — что позволяло на денёк забыть об опостылевшей турецкой тушёнке якобы из говядины (на самом деле — чёрт его знает, какое это было мясо, мелко протёртое и утратившие даже намёк на вкус и аромат).

По-прежнему угнетала неизвестность и отсутствие какой-либо информации из внешнего мира; сторожа от любых вопросов типа «вы вообще кто?» деликатно уклонялись, никаких средств коммуникации с остальным человечеством (про радио или телевизор говорить не приходилось, не было даже такой малости, как шум проезжающих машин — за отсутствием в радиусе как минимум полутора десятков миль от медсанбата каких-либо дорог) не имелось в принципе, и единственная информация, которая была все эти три недели ему доступна — это календарь, на котором автохтоны старательно отмечали каждую пятницу — дабы не осквернить себя работой в этот день.