Цивилизация Просвещения - [10]

Массовое распространение грамотности также стало следствием великой победы над смертью. Учить грамоте тех, кто обречен на скорую смерть, — непозволительная роскошь и химера. Учить грамоте — это значит коллективно возлагать хотя бы минимум надежды на то, что у ребенка есть шанс выжить. Вот как работает множитель. Население удваивается, как минимум удваивается и процент умеющих читать. Процент достигающих уровня эффективного чтения увеличивается еще больше, ресурсы, доступные для тех, кто читает, возрастают в десять раз. Некоторые наиболее развитые районы Новой Англии, старой Англии, пиетистской Германии, Рейнской области, северо-восточной Франции достигли такого уровня обеспеченности книгами, который не был превзойден и в XIX веке. В общем и целом с 1680 по 1780 год сфера распространения непрерывно расширявшегося в письменной форме культурного багажа письменной цивилизации увеличилась в двадцать раз.

И в этой области европейцы XVIII века ощущали прогресс — прогресс, а не потрясения. В рамках отсталых, в лучшем случае традиционных обществ жизнь по-прежнему текла в освященных веками, а потому привычных и прекрасно узнаваемых формах. Никогда преобладающим ощущением от текста эпохи Просвещения не оказывалось ощущение странности. Растерянность, вызванная переменами, предполагает осознание рубежа между «до» и «после». Когда перемены происходят в индустриальном обществе, преобладает именно растерянность. В XVIII веке не было ничего похожего. Из восприятия нового в рамках системы удобных отсылок проистекает удовлетворение, спокойствие и уверенность. В XVIII столетии стабильность вековых установлений была первым условием восприятия перемен, то есть живого опыта прогресса.

Все тому способствовало. В интеллектуальном плане, например для элиты, — чудесные изменения, совершившиеся в конце XVII века в историческом познании. Они обогатили гамму отсылок. «Научной революции» 1620—1650-х годов соответствует, mutatis mutandis[15], «историческая революция» 1660—1700-х. Отныне методика критики источников, тщательно разработанная в целях восстановления подлинных текстов и фактов, влечет за собой изменение представлений о точных данных в рамках увеличившихся в десять — двадцать раз сведений о прошлом. Таким образом, прогресс проистекает из соединения двух структур — новой структуры знания и новой структуры окружающего мира. Прогресс не просто провозглашается, он проживается в повседневности. Прогресс восстает против долгого плена векового застоя, против кажущегося триумфа схем прошлого. Но точно так же он восстает против потрясений и одновременного отказа от всех точек отсчета. В XIX веке прогресс уже больше не проживается, он только декларируется. Прогресс, поскольку он представляет собой осознание перемен, ощущаемых как улучшение, предполагает хотя бы минимальную стабильность. Для все более многочисленной партии умеющих читать XVIII век был веком обобщенного восприятия улучшений.

Широкое распространение осознания возможного прогресса на уровне средних и высших слоев населения не вызывает сомнений. Хорошо известно, какие последствия оно имело во Франции. Изменение кажется возможным. Раз изменение возможно, это непременно означает, что оно недостаточно. Прогресс ведет к формированию революционного сознания. Но французский вариант кризиса роста конца XVIII века не может считаться ни единственно возможным, ни даже наиболее интересным.

Прогресс — это еще и надежда. Между тем надежда, существующая во времени, нередко, по крайней мере во Франции, противопоставляется упованиям, обращенным к вечности. Прогресс — это совершенно новая, нечаянная разновидность земного града. В XVIII веке верить в небеса было не труднее и не легче, чем в XVII… или в XX веке. Но был больший соблазн думать о другом. На практике прогресс — где-то (как во Франции) в большей, где-то (как в Германии или Новой Англии) значительно в меньшей степени — порождал видимость земной альтернативы христианской эсхатологии. Время взрослой жизни увеличилось в среднем вдвое — время, теперь заполненное практическими заботами, возможностями, скромными надеждами и, для многих, в такой же мере посвященное размышлениям о вечном. А потому — не будем торопиться объявлять спад интереса к эсхатологии conditio sine qua non[16] материального прогресса. Пример Новой Англии предостерегает против подобного упрощенчества.

В конце XVIII века везде понемногу, и даже во Франции, вечные темы отчасти вновь вступают в свои права. И потому, что с увеличением темпов роста прогресс перестает проживаться. И потому, что с увеличением продолжительности жизни трагедия ее конечности становится еще более мучительной. Умирать в пятьдесят лет так же тяжело, как в тридцать. Умирающие эпохи Просвещения смогут в полной мере ощутить это в смутной атмосфере беспокойного и мистического конца века. Одновременно с корпусом идей эпохи Просвещения распадаются и присущие XVIII веку структуры окружающего мира.

В конце XVIII века множитель работает на пределе. Движение уступает место взрыву. Эпоха Просвещения привела к непрерывному росту XIX и взрывным изменениям XX века. Но остановимся на миг, чтобы подвести предварительные итоги. В конце XVIII века была достигнута точка невозвращения. Надо ли напоминать об увеличении вчетверо числа читающих, о двадцатикратном увеличении материала, доступного для внимательного чтения? Но что же тогда говорить о научной культуре? Как мы увидим, не будет таким уж невероятным предположение, что с конца XVII до конца XVIII века объем информации увеличился почти в сто раз. Как же вместить ее всю в единую общую систему познания? В какой-то мере Кант ясно указал пределы самонадеянного стремления к обобщению. Между системами XVII века (Декарт, Спиноза, Мальбранш) и системами XIX века (Гегель и постгегельянцы) — огромная дистанция. «Критика чистого разума» появилась в 1781 году. В истории мысли не много найдется столь же знаменательных дат. Кантовская критика заключает в себе признание бессилия разума. Он не может объяснить все постольку, поскольку человеческий ум отныне уже не сможет соединить все колосья, которые он пожал. Прометей наказан. Он не сможет целиком насладиться всем, чего он достиг ценой чрезмерных усилий и стольких страданий.