Цивилизация перед судом истории. Мир и Запад - [38]

Возрадовавшись этому проблеску надежды на горизонте, мы рискуем впасть в состояние эйфории, если не примем во внимание протяженность и сложность лежащего между нами и нашей целью. И нам не удастся отвести от себя нокаутирующий удар, если мы не изучим все обстоятельства, которые, к сожалению, говорят о его возможности.

Первое из неблагоприятных обстоятельств, с которыми приходится бороться, — это тот факт, что в течение жизни одного поколения число великих держав высшего материального уровня — если измерять этот уровень в понятиях чисто военного потенциала — сократилось с восьми до двух. Сегодня на арене чисто силовой политики стоят лицом к лицу лишь Соединенные Штаты и Советский Союз. Еще одна мировая война — и может остаться одна-единственная держава, которая даст миру политическое единство старым дедовским способом — по праву победителя.

Поразительно быстрое сокращение числа великих держав высшего материального уровня объясняется внезапным скачкообразным повышением материального уровня жизни, из-за чего державы типа Великобритании или Франции уменьшились в сравнении с державами типа Советского Союза и Соединенных Штатов. Такие внезапные скачки уже случались в истории. Примерно четыре-пять столетий назад державы размером с Венецию или Флоренцию подобным же образом померкли перед только что возникшими державами размера Великобритании и Франции.

Со временем европейские державы, без сомнения, померкли бы по сравнению с Советским Союзом и Соединенными Штатами. Это — неизбежное следствие открытия широких просторов Северной Америки и России и освоения их ресурсов путем широчайшего применения технических методов, частично разработанных в лабораториях Западной Европы в исторически недавнее время. Но этот неизбежный процесс мог идти целое столетие, если бы не кумулятивный эффект двух войн, сжавший это время до трети и даже четверти требуемого времени. Если бы не ускорение, процесс шел бы постепенно, давая всем участникам время приспособиться к нему более или менее безболезненно. После того как войны подтолкнули этот процесс, он принял революционный характер, поставив всех участников в трудное положение.

Европейскому наблюдателю следует понять (как понимают те, кто непосредственно наблюдает реакцию на этот процесс в Соединенных Штатах), что это ускорение перераспределения материальной силы от старых держав во внутреннем кольце Европы к молодым державам во внешнем кольце, в Америке и Азии, для американцев столь же затруднительно, как и для нас самих. Американцы испытывают ностальгию по сравнительно безмятежному существованию в прошлом веке. В то же время они представляют себе гораздо более ясно и в более общих чертах, нежели мы после войны 1914–1918 годов, что невозможно повернуть время вспять, к удобному довоенному часу. Они знают, что им придется выдержать все до конца, как бы ни раздражала эта мрачная перспектива. Они смотрят в лицо новой незваной главе своей истории со спокойной уверенностью, думая о том, что им предстоит — как предупредил их президент — заняться работой по техническому и экономическому переоснащению Греции, Турции и других зарубежных стран. Но они приходят в смятение, когда им напоминают, что не хлебом единым жив человек и поэтому им придется заняться не только экономикой, но и политикой, если они хотят успешно внедрить демократию в западном понимании этого слова в тех незападных странах, в которые они вступают с этой целью. «Просветить» политических узников в Руритании и проследить за тем, чтобы руританские власти выпустили тех, кого следует выпустить? Обеспечить трансформацию руританской полиции из ведомства по выкручиванию рук политическим оппонентам из теневого правительства в агентство по защите прав и свобод подданных? Провести подобную же реформу руританского правосудия? Если вы скажете американцам, что, вмешавшись однажды в дела Руритании, им уже не удастся бросить эти политические проблемы на полпути, они скорее всего воскликнут, что Соединенные Штаты не располагают кадрами для подобной работы за рубежом.

Неловкость перед необходимостью брать на себя политическую ответственность в отсталых в этом отношении странах возникла у американцев в связи с внезапной заботой о будущем Британской империи. Эта забота, как и большинство человеческих чувств, частью диктуется собственными интересами, частью бескорыстна. Собственные интересы американцев состоят в том, что, если Британская империя распадется, она оставит после себя огромный политический вакуум — много больше и опаснее, нежели ничейная земля в Греции и Турции, — куда Соединенным Штатам придется вступить, чтобы опередить Советский Союз. Американцы осознали удобство (для них) существования Британской империи как раз тогда, когда эта империя начала распадаться. Правда, это недавно возникшее беспокойство за судьбу империи одновременно и вполне бескорыстно, и добросердечно. Традиционное американское обличение британского империализма шло, мне кажется, бок о бок с подсознательным ощущением, что Британская империя, плохо ли, хорошо ли, есть один из самых устойчивых и прочных институтов в мире. Теперь, когда американцы убедились, что империя находится в предсмертной агонии, они начинают сожалеть о неизбежной потере такого крупного и знакомого объекта на их политическом ландшафте, начинают сознавать, какую службу сослужила империя для всего мира, которую, кстати, они не ценили и вряд ли замечали, пока могли принимать ее как нечто само собой разумеющееся.