CITY - [16]

ПУМЕРАНГ: Мондини бросил спорт, когда ему было тридцать четыре года. Последний поединок он проводил с негром из Филадельфии, тот тоже решил завязать с боксом. Когда Мондини увидел, как тот поднимается на ринг, то подозвал жену, которая всегда сидела в первом ряду, и сказал:

— Ты взяла деньги?

— Да.

— О'кей. Ставь на меня.

— Но…

— Не обсуждается. На меня. И будем надеяться, что этот тип продержится до конца.

Второй раунд Мондини закончил на ковре, потом вновь упал в седьмом. Он неплохо боролся, но он не мог увидеть, как противник проводит эти ужасные хуки слева. У негра был хороший удар, но никак не увидеть, как он это делает. В десятом раунде Мондини получил такой хук, что зашатался и рухнул замертво. Некоторое время все было как в тумане. Потом он увидел жену, которая смотрела на него, опустившись на кушетку в раздевалке, И тогда он позволил себе улыбнуться.

— Не беспокойся. Мы все начнем сначала.

— Уже начали, — ответила жена. — Я уже поставила все деньги на другого.

На эти деньги он открыл спортзал. И стал Мондини, тем самым Мондини. Учителем. Таких учителей больше не сыщешь.

Мальчик, сидевший прямо под календарем Бербалуца (краски и шампуни), вдруг начал трястись как проклятый. Он дрожал все сильнее и сильнее. Он соскользнул со стула и распростерся на полу. На губах у него выступали пузыри, он скрежетал зубами. С каждым вздохом у него вырывался свист, это наводило ужас. Вицвондк остановился, с расческой и ножницами в руках. Все смотрели, никто не шевелился. Толстяк, сидевший на соседнем стуле, сказал:

— Да что это с ним?

Никто не ответил. Мальчику было по-настоящему плохо, он бился об пол руками и ногами, голова с глазами навыкате ритмично болталась взад-вперед, слюна беспрестанно заливала лицо.

— Фу, как мерзко, придурок!

Толстяк поднялся, посмотрел на распростертого перед ним мальчика и вытер руки о пиджак, как будто хотел их вымыть. Он был бледен, на лбу блестел пот.

— Вы прекратите или нет? Это безобразие.

Вицвондк не мог сдвинуться с места. Кто-то еще поднялся, но приблизиться не отваживался никто. Маленький старичок, который продолжал сидеть, промямлил что-то вроде:

— Требуется искусственное дыхание…

Вицвондк сказал:

— Телефон…

Мальчик продолжал биться головой об пол, он не издавал ни единой жалобы, только убийственный свист…

ДИЗЕЛЬ: Отличный спортзал. Спортзал Мондини. Во избежание недоразумений, прямо над дверью было написано красными буквами: ТЫ ЗАНИМАЕШЬСЯ БОКСОМ ТОЛЬКО ЕСЛИ ОЧЕНЬ ХОЧЕТСЯ. Кроме того, там висела фотография Мондини в молодости, на которой он показывал кулаки, и фотография Роки Марчиано с автографом. Ринг был голубого цвета, немного меньше, чем положено по регламенту. И повсюду лежали различные приспособления. Зал Мондини открывался в три часа. Первым делом он повесил часы, которые отмеряли раунды. У часов была только секундная стрелка, они звенели через каждые три оборота, а затем на минуту останавливались. У Мондини выработалось что-то вроде условного рефлекса. Когда часы звонили, он сплевывал на землю и улыбался: как будто вышел сухим из воды. Он жил в своем собственном времени, разбитом на трехминутные раунды и минутные перерывы между ними. Закрывая спортзал поздним вечером, последнее, что он делал, — останавливал часы. А затем возвращался домой, словно корабль со спущенными парусами.

ПУМЕРАНГ: Несколько салаг боролись за то, чтобы попасть в сборную, ребята без особого таланта, но он работал с ними очень хорошо. Он изматывал их тренировками до изнеможения, затем, когда они «созревали», усаживал перед собой и начинал говорить. Обо всем. И среди прочего — о боксе. Через полчаса они вставали и ничего не смогли бы повторить. Но когда они поднимались на голубой ринг, чтобы молотить кулаками, все всплывало в памяти: как держать защиту, как проводить удар, как поворачиваться, если противник — левша. Прислонившись к канатам, Мондини молча смотрел, не упуская ни одного движения. А затем, ни слова не говоря, отправлял домой. И на следующий день — все сначала. Ученики верили ему. Из каждого ему удавалось извлечь лучшее. А если они не делали ничего лучшего, чем наедаться дерьма при каждой встрече, однажды вечером — обычным вечером — Мондини подзывал их в сторону и говорил: «Я отвезу тебя домой, о'кей?» Они загружались в его ветхий седан двадцатилетней давности, и, болтая о всякой всячине, Мондини отвозил их домой. Выходя из машины, они, можно сказать, выходили на ринг. Это было известно. Кое-кто говорил: «Учитель, мне очень жаль». Он пожимал плечами. И все. Так продолжалось шестнадцать лет. А затем появился Ларри Горман.

Мальчик описался. Все штаны были мокрыми, и струйка мочи потекла по плиткам пола. Толстяк вертелся рядом, совершенно выведенный из себя.

— Сукин сын, ну и мерзость… да какого хрена, прекрати, ублюдок, прекрати же.

Больше никто и не думал приближаться, поскольку мальчик продолжал корчиться, а толстяк держал всех в страхе своим бешенством. Он продолжал выкрикивать:

— А ну, кончай, ублюдок, ты слышишь меня? Кончай, он обоссался, этот маленький ублюдок, дерьмо, обоссался, как скотина, сучий потрох…

Он стоял над мальчиком и вдруг неожиданно пнул его ногой в бок, затем посмотрел на ботинок — на нем были черные мокасины, — увидел, что запачкался, и это окончательно вывело его из себя.