Цитадель - [11]

— Пей.

Больной послушно выпил. Он уже догадался, что своим «воскресением» обязан чудодейственным способностям этого знахаря-отшельника, и ни в чем ему не прекословил, хотя иной раз его эликсиры выворачивали душу наизнанку и заставляли трястись, как в лихорадке, еще неокрепшее тело.

— Зачем ты меня спас, старик?

— Тебя тревожит, какой благодарности я потребую взамен за свое искусство?

Исмаил не думал об этом, но услышав слова старика, напрягся. Все может быть. Этот дикий знахарь мало напоминал доброго мага. Кто может знать, что у него на уме.

— Если ты испугался, то напрасно. Я всего лишь лекарь. Долгие годы я провел в этих горах и нашел здесь все травы, о которых идет речь в старом аккадском лечебнике. Я могу унять жар и колики в почках, лечу двадцать два вида лихорадки, нагноения и ушибы, отвожу порчу и перемежающуюся хромоту, косоглазие и лишаи. И когда я увидел твое тело на отмели — вид у тебя был безжизненный — я подумал, отчего бы мне не попробовать вернуть к жизни настоящего мертвеца.

— Скажи, а ты всегда здесь один?

— И сейчас, когда ты здесь. И даже более одинок, чем обычно.

— Я не понял тебя.

— А я и не старался, чтобы ты меня понял.

Исмаил отхлебнул глоток зеленоватого отвара. Он не знал, обижаться ему или нет на подобное заявление. Не было похоже, что тот хотел его оскорбить. Тут что-то другое, обида была бы просто неуместна. То, что выглядело грубостью, было, скорей всего, проявлением глубинного настроения волосатой, говорящей глыбы. Да, в этом замшелом чудище было много странного, иногда Исмаилу казалось, что этот знахарь даже не вполне нормален, порой он по целым дням не обращал внимания на своего гостя, даже тогда, когда тот нуждался во врачебной поддержке. Иногда он исчезал из хижины на несколько дней, видимо на поиски своих чудодейственных трав, при этом он не оставлял в хижине ни капли еды, его совсем не занимало, голоден Исмаил, или нет. И вообще, иногда у больного возникало ощущение, что старик живет, не вполне принимая в расчет факт его существования. Так лавина, катящаяся с гор, не учитывает интересы людей, поселившихся в предгорьях.

Хижина была довольно велика по размерам, в дальнем углу почти постоянно полыхал грубый очаг, сложенный из массивных камней, над ним висел закопченный котелок с булькающим варевом. Стены и потолок были увешаны многочисленными пучками трав. Так они просушивались. Вдоль стен стояло множество разнокалиберных глиняных горшков, к содержимому которых Исмаилу строго-настрого было запрещено прикасаться. Надо сказать, что аптека старика не произвела на больного очень уж сильного впечатления, в лекарском подвале замка Алейк он видел нечто подобное, только там было намного чище и светлее. Правда, говорить об этом хозяину хижины он не счел необходимым.

Когда бывший мертвец почувствовал некоторую свободу во владении членами всего тела, он спросил старика, в каком направлении расположена Мекка, ибо он хотел бы совершить намаз, и заодно поинтересовался, почему его спаситель никогда не прибегает к такому прекрасному способу очищения души, как молитва.

— Потому что я молюсь всегда, — загадочно ответствовал тот, — поэтому мне не нужно выбирать ни время для намаза, ни места для обедни.

Исмаил из этих слов сделал для себя один весьма неприятный вывод — хозяин хижины, скорей всего, не является правоверным мусульманином. Второй вывод был более утешителен — к назорейской вере он относится также без большого воодушевления.

— Но как же можно молиться непрерывно? — не удержался Исмаил, хотя чувствовал по тону хозяина, что эту тему развивать, скорей всего, не стоило. — Когда же есть, пить, спать? Когда жить?

— Зачем же жить, если не молиться? — несколько даже рассеяно ответил знахарь. Он был совершенно нерасположен к какому бы то ни было спору. С таким же успехом Исмаил мог бы предъявлять свои сомнения водопаду или прибою.

— Но какой бог требует такого поклонения? — все более возбуждаясь, спросил юноша.

Старик с трудом оторвался от кучи принесенной травы и посмотрел в сторону вопрошающего. Холодное, смешанное со скукой презрение можно было прочитать в его глазах. Как-будто был задан самый нелепый, самый убогий, самый никчемный вопрос.

Не услышав в ответ на свое вопрошание ни слова, Исмаил почувствовал, как глубоко и убедительно ему отвечено.

Прошло еще несколько дней двусмысленного гостевания. Чувствуя, что силы прирастают и проникшись естественным чувством благодарности к суровому своему спасителю, Исмаил предложил ему свою помощь. Все же годы у него преклонные, может глаза подводят, или пальцы устают от возни с бесчисленной травяной добычей. В ответ на этот порыв старик сказал в обычной своей манере:

— У тебя свое дело есть.

Исмаил едва сдержался, чтобы не спросить — какое? Не спросил потому, что догадывался, какого рода ответ получит. Он уже понял — здесь нельзя было ломиться напрямик. Надо было догадываться, только добытое таким путем имело цену. Что ж, решил бывший мертвец, если даже старик не совсем в себе, он имеет право рассчитывать на то, чтобы в его доме его сумасшествие уважалось.

Чем быстрее и неуклоннее шло физическое выздоровление, тем сильнее становилась внутренняя сумятица. Подняли голову ядовитые тени воспоминаний. Мир, с которым он распростился при помощи прыжка со стены Алейка, все полнее и беспощаднее овладевал его мыслями. Оказывается, ничего нельзя решить одним прыжком, даже если это — прыжок в бездну. Что-то разладилось в громадном, божественно отлаженном механизме, коим представлялся ему мир, созданный Аллахом. Кто бы мог подумать, что из песчинок тех сомнений, что изредка покалывали сердце юного фидаина, может вырасти это гигантское, опутавшее самые корни души, отчаяние.