Циркачка - [2]

– Ничего, дружище, ты еще поживешь.

Клен в ответ улыбался корявыми ветками. И нагибался позвоночником еще ним. И пел… Пел мне… Пел пересохшим охрипшим голосом. И я всегда знаю, что он мне поет. Он исполнял всегда одну и ту же песню. Я знаю ее наизусть. Но каждый раз слушаю внимательно, вникая в шелест каждого высохшего листочка. Я слушал ее, как впервые. Это было очень грустная песенка. Об одном старом и мудром дереве. Которое пережило многое. Которое пережило многих. Которое наблюдало человеческую жизнь со стороны. И никогда не приживалось в ней. И не судило ее. Это дерево видало человеческие страсти. Человеческие желания. Человеческие ошибки. И человеческое раскаяние. Оно видело, как человек сгорал в этом обжигающим море чувств. Сгорал медленно, болезненно и незаметно. Сгорал, оставляя после себя мелкие и глубокие спады. И все следы одинаково выравнивали время. Это дерево переживало века, эпохи. Но главное – человека. И жалело его. Потому что понимало: неподвижность, безмолвие, бессердечие – залог долгой жизни. Люди были обречены на обратное. Я печально улыбался этой наивной песне старого клена. И прижимал ладонь к его иссохшей плоской груди. И качал головой:

– Это правда, дружища, о чем ты поешь. Но я не верю, что у тебя нет сердца.

И я все крепче и крепче надавливал ладонью на его грудь. Но в ответ, действительно, не слышались равномерные удары. Я вздыхал. И помахав ему на прощанье, взбегал по каменной лестнице ресторанчика. И все чаще и чаще у меня возникало желание стать неподвижным, безмолвным и бессердечным. Закрыться на все замки в своей маленькой квартирке. Забраться с ногами на диван. И хрустеть до боли в висках жареными румяными корячками. И все меньше и меньше у меня появлялось желание воскресений. Желание взбегать мальчишкой по этой каменной лестнице. Навстречу пустым детским воспоминаниям. Которые равнодушно лопаются в узком пространстве. И только усиливают стук сердечных ударов. Я же предпочитаю не слышать совсем стук своего сердца. Я хочу просто покоя.

Но сегодня я вновь неуверенно и нехотя отворяю тяжелую узорную дверь ресторанчика. И сразу же замечаю своих верных товарищей. Они давно ждут меня. И давно понимают почему я с каждым воскресным вечером опаздываю на большее время.

– Привет! – машу я им издали рукой. И как можно естественнее улыбаюсь.

Они мне с той же искренностью улыбаются в ответ. Но их улыбки щекочут мою совесть. Она корчится от щекотки, но не долго. И тут же успокаивается.

– Привит! – я вяло пожимаю им руки.

Мой друг, Гришка, толстый неповоротливый очкарик. Без конца что-то жует. И с полным ртом уже в который раз мне пытается объяснить, что в моем ресторанчике прескверно готовят. Я безвольно с ним соглашаюсь, Так как защищать часть своего ресторанчика мне совершенно неинтересно. Но ненароком замечаю, что это не мешает ему усердно двигать челюстями. Гришка помешан на мостах. Можно уточнить. Гришка был когда-то помешан на мостах. Он их сочинял. Я помню его первые мосты, когда он только начинал как архитектор. Они имели совершенно невероятные, причудливые, фантастические формы. То извилистые, то волнообразные, то напоминающие колыбель. Они были различных цветов и оттенков. И по ним невозможно было ходить. Ими было возможно только любоваться. Это действительно было красиво. Но Гришку склоняли со всех сторон. За его непрактичную, ирреальную выдумку. За его сумасшедшее понятие дороги. Но Гришка не обращал ни на кого внимания. Он только улыбался своими круглыми глазами из-под очков. И чесал лысеющий затылок.

– Они ни черта не понимают, эти дураки! – говорил он нам.

И тащил прогуляться по своим несовершенным творениям. Мы делали осторожные шаги. Но все равно спотыкались. И едва дойдя до середины моста. Тут же не выдерживали. И заворачивали обратно. Нам казалось, что мост непременно рухнет. И мы предпочитали любоваться ими издалека. Но ни один мост никогда, как ни странно, на свалился. Может быть, потому, что по ним никто практически не ходил…

Но с каждым годом мосты моего друга детства Гришки приобретали новый, более совершенные формы. Они становились ровными, гладкими, очень прочными. И главное – доступные всем. По ним стали мотаться машины. И шнырять пешеходы. Но Гришка уже почему-то не приглашал нас прогуляться по ним. Он все чаще предпочитал своим выдумкам кружку пива в ресторане. Любил сидеть там с набитым ртом и нудеть о каких-то бесконечных дорогах, которых не бывает. А мы и не настаивали. В конце концов, может быть, те дураки были и правы. Вряд ли у кого появится желание без конца спотыкаться на дороге. И со страхом ждать, когда полетишь вниз головой. Мы дружно чокаемся кружками с пеной. И Влад, мой второй товарищ, уже успевший порядком надраться до моего прихода, непременно проливает пиво на свои широкие пожеванные штаны.

– Собака! – ругается он. И мы никогда не знаем, и кому обращено такое вполне приличное ругательство. А он дрожащей ладонью тщательно трет свое пятно. И оно еще больше чернеет и расплывается. Влад безнадежно машет рукой и хохочет пьяным смехом, своими ровными, но уже далеко не белыми зубами, на которых неизбежно отразились его пагубные наклонности. Он хохочет своей далеко не голивудской улыбкой. Он доволен собой. Он по-прежнему не может смириться со временем, со своим поражением, со своею судьбой, и в его уверенности, мне вновь видится красавец Влад с его греческим профилем. И я в который раз понимаю, почему он так безумно нравился женщинам. Когда он в своих неизменно широких пожеванных штанах. С непременной сигаретой в голливудских зубах. И кепкой, небрежно сдвинутой на затылок. Появлялся не телеэкране. С обязательным репортажем о трагедий нашей бранной жизни. Женщины, я уверен, не отрывали от него свой жадный взгляд. Наплевав на всех своих мужей и любовников, вместе взятых. Он всегда играл под Маяковского. Но очень тонко. Очень изящно.