Цирк - [16]

Панчо положил вилку на тарелку и вытер рот рукавом.

– Может, я пойду, – сказал он. – Жавишит от того, какая картина.

– Я не смогу пойти с тобой, – поспешила вставить Хуана.

– Ешли это картина ш выштрелами и там ешть убийштва и налеты, я пойду… Но ешли она из этих шкучных, когда никто никого не убивает…

– Хорошо, пойду с вашим отцом, – сказала мама сдаваясь.

Услышав, что говорят о нем, папа словно очнулся от забытья. По радио только что закончилась передача последних известий.

– В Памплоне, – объяснил он, старательно поправляя очки, – построили храм высотой в пятьдесят метров менее чем за восемьдесят пять дней…

Сообразив, что его никто не слушает, он запнулся и молча принялся за тушеное мясо с картошкой.

* * *

«Мы с Сантьяго вернемся в восемь. Раз ты простужена, полагаю, тебе не придет в голову выйти прогуляться…» Она знала, что сестра ждет ее, чтобы затопить камин, но все не решалась войти. В атмосфере показного семейного счастья она чувствовала себя больной. Сама не зная почему, Селия невольно вспоминала праздники в монастырском пансионе: как и монахини, ее сестра считала, что обязана смеяться, но веселье это было слишком шумным, чтобы быть искренним. Матильде полагала, что владеет ключом к Истине, поскольку прочно бросила якорь в ее гавани. «Выходи замуж. В твоем возрасте женщина не должна жить одна. Посмотри на меня: с тех пор, как у меня Сантьяго, я стала другим человеком». Она действительно стала другим человеком: прибавила двадцать кило, возилась с кашей и пеленками, и ее сходство с прежней Матильде было просто совпадением. Окруженная Сантьяго и детьми, она повторяла: «Посмотри, как мы счастливы. Тебе нужно только последовать нашему примеру». Она не понимала, что такая настойчивость приводит к прямо противоположным результатам. К тому же, если считать этот брак идеальным, Селии надо благодарить бога за то, что она осталась незамужней. И Сантьяго и Матильде имели врожденную склонность легко впадать в детство, но, когда у них появились малыши, эта склонность стала настоящим бедствием. Они сами превратились в младенцев и болтали друг с другом на ломаном языке, пересыпая свою речь смехотворными детскими словечками, словно не они учили говорить Артуро, а ребенок учил говорить их. Этот спектакль разыгрывался с утра до вечера и выводил Селию из себя.

Но Матильде, казалось, не замечала этого и, чтобы избежать всяких споров, самодовольно поучала сестру: «Ты очень возбуждена, Селия. Ты мало ешь и плохо спишь. Я на твоем месте постаралась бы изменить образ жизни». Выражение «изменить образ жизни» несколько недель назад сменило в ее лексиконе слова «выйти замуж». Селия должна изменить образ жизни, или она кончит неврастенией. Женщина двадцати шести лет, к тому же хорошенькая, не может вечно довольствоваться заработком учительницы. Работа, конечно, позволяет чувствовать себя независимой, но независимость, когда речь идет о женщине, – бессмысленная свобода, пустой звук. «Мы, женщины, не можем жить одни. Мы нуждаемся в опоре. Ты не замужем и не можешь себе представить, как изменилась моя жизнь с тех пор, как я вышла за Сантьяго». О чем бы она ни говорила, пластинка всегда кончалась одним и тем же, и Селии оставалось либо терпеть, либо уходить из дому. С некоторого времени она стала обедать в ресторане, а дома говорила, что ей нужно подготовиться к какому-нибудь уроку. Побродив по окрестным холмам, она возвращалась только к ужину. Но Матильде в конце концов узнала об этом и прочитала ей нравоучение: «Будь осторожна. Кругом столько мошенников. И потом я не уверена, что это выглядит вполне прилично». Конечно же, сестра не понимала или притворялась, что не понимает, почему Селия бежит из дому, и относила эти непредвиденные отлучки за счет ее чудачеств. Все, что Селия делала, казалось сестре бессмысленным и безрассудным. Проводить вечера с Утой, например, было нелепостью, которая не укладывалась у нее в голове: «Не знаю, какой интерес может представлять для тебя человек без определенных занятий и доходов, к тому же еще полоумный». Если даже Селия и пыталась объяснить, что Ута ей нравится потому, что он не такой, как другие, потому, что все, что он делает и говорит, отмечено печатью своеобразия, слова в защиту его не имели успеха, ибо когда речь заходила о каком-нибудь из его оригинальных поступков, Матильде неизбежно находила этот поступок достойным порицания: «По правде говоря, милочка, я не знаю, что хорошего ты находишь в том, что кто-то топором рубит стулья и топит ими печь, вместо того чтобы топить дровами, как все люди». Нет, ее сестра не способна была понять человека, который не платит по счету в баре, но зато дарит по песете всем детям, приходящим к нему в гости. Ее здравый смысл восставал против того, что она называла «отсутствием критерия». Праздная, самодовольная, она считала себя реалисткой, потому что продала жизнь за чечевичную похлебку. Принять выгодное предложение, выйти замуж и наводнить мир детьми было для нее логичным, достойным и правильным. Поддерживать безрассудные знакомства, жить одной и гулять по холмам было, наоборот, вредно, опасно, нездорово. «Ты не думай, что я говорю тебе это лишь бы что-то сказать. Мы с Сантьяго очень беспокоимся». Само собой разумеется, Селия никогда не говорила с ней об Атиле. Представив себе, какое было бы выражение лица у Матильде, если бы она узнала о нем, Селия невольно рассмеялась. Она в это время шла по улице и сделала над собой усилие, чтобы сдержаться. Если бы ее увидел кто-нибудь из знакомых, он наверняка решил бы, что она не в своем уме, и чего доброго вздумал бы рассказать об этом Матильде. Овладев собой, она зашагала по улице Буэнайре и поднялась по лестнице дома номер 15.