Цинковые мальчики - [59]

Один раз что-то внутри сдало, щёлкнуло. Стало жутко. Прочёсывали кишлак. Обычно открываешь дверь и раньше, чем войти, — бросаешь гранату, чтобы на автоматную очередь не наскочить. Зачем рисковать, с гранатой вернее. Бросил гранату и захожу: лежат женщины, двое мальчиков побольше и один ребёнок грудной. В какой-то коробочке… Вместо коляски…

Чтобы не сойти сейчас с ума, надо себя оправдывать. А если это правда, что души убитых смотрят на нас сверху?

Я вернулся домой, я хотел быть хорошим. Но иногда у меня появляется желание перегрызть горло. Я вернулся слепой. Пуля снесла сетчатку с обоих глаз. Вошла в левый висок, в правый вышла. Различаю только свет и тени. Но тех, кому надо перегрызть горло, я знаю… Кому жалко камня на могиле для наших ребят… Кому не хочется давать нам квартиры: «Я вас в Афганистан не посылал…» Кому нет до нас дела… Во мне все кипит, то, что было. Если бы у меня забрали прошлое? Нет, не отдам. Я только этим живу.

Научился ходить, не видя. Езжу по городу сам, сам в метро, сам на переходах. Сам готовлю, жена удивляется: готовлю вкуснее её. Я никогда не видел свою жену, но знаю, какая она. Какой у неё цвет волос, какой нос, какие губы… Я слышу руками, телом… Моё тело видит. Я знаю, какой у меня сын… Пеленал его маленького, обстирывал… Сейчас ношу на плечах… Иногда мне кажется, что глаза не нужны. Вы ведь закрываете глаза, когда самое главное происходит. Когда вам хорошо. Глаза нужны художнику, потому что это его профессия. А я научился жить без глаз. Я ощущаю мир… Я его слышу… Для меня слово значит больше, чем для вас, у кого есть глаза.

Для многих я человек, у которого все позади: мол, отвоевался, парень. Как Юрий Гагарин после полёта. Нет, самое главное у меня — впереди. Я это знаю. Телу не надо придавать большее значение, чем велосипеду, а я в прошлом — велосипедист, в гонках участвовал. Тело — это инструмент, станок, на котором мы работаем, не более. Я могу быть счастливым, свободным… Без глаз… Это я понял… Сколько зрячих не видят! С глазами я был больше слепой, чем сейчас. Хочется от всего очиститься. От всей этой грязи, в которую нас втянули. Только матери сейчас нас понимают и защищают. Вы не знаете, как страшно бывает ночью? Когда снова, в который раз, прыгаешь с ножом на человека… И только во сне я бываю ребёнком… Ребёнку кровь не страшна, он её не боится, потому что ему неведомо, что это такое. Красная водичка… Дети — естествоиспытатели, им охота все разобрать, понять, как и что устроено. Я теперь и во сне крови боюсь…»

Рядовой, разведчик

«…На кладбище летишь, как на встречу. Будто сына увижу. Первые дни ночевала там. И не страшно. Я теперь полет птиц очень понимаю, и как трава колышется. Весной жду, когда цветок ко мне из земли вырвется. Подснежники посадила… Чтобы скорее дождаться привет от сына… Они оттуда ко мне поднимаются… От него…

Сижу у него до вечера. До ночи. Иногда как закричу и сама не услышу, пока птицы не поднимутся. Шквал вороний. Кружат, хлопают надо мной, я и опомнюсь… Перестану кричать… Все четыре года каждый день прихожу. Или утром, или вечером. Одиннадцать дней не была, когда с микроинфарктом лежала, не разрешали вставать. А встала, тихонько до туалета дошла… Значит, и до сына добегу, а упаду, так на могилку… В больничном халате убежала…

Перед этим сон видела. Появляется Валера:

— Мамочка, не приходи завтра на кладбище. Не надо.

Прибежала: тихо, ну вот так тихо, словно его там нет. Вот чувствую сердцем — его там нет. Вороны сидят на памятнике, на ограде и не улетают, не прячутся от меня, как обычно. Поднимаюсь со скамейки, а они мне наперёд залетают, успокаивают. Не пускают уйти. Что такое? О чем они хотят предупредить? Вдруг птицы успокоились, поднялись на деревья. И меня потянуло к могилке, и так спокойно на душе, тревога прошла. Это дух его вернулся. «Спасибо, мои птички, что подсказали, не дали уйти. Вот и дождалась сыночка…» Среди людей мне плохо, одиноко. Хожу неприкаянная. Что-то со мной говорят, тормошат, мешают. А там мне хорошо. Мне хорошо только у сына. Меня или на работе, или там можно найти. Там не могилка… Там мой сын вроде как живёт… Я высчитала, где лежит его голова… Сажусь рядышком и все ему рассказываю… Какое у меня было утро, какой день… Вспоминаем с ним… Смотрю на портрет… Глубоко смотрю, долго… Он или немножко улыбается, или, чем-то недовольный, нахмурится. Вот так мы с ним и живём. Если я покупаю новое платье, то только чтобы к сыну прийти, чтобы он меня в нем увидел… Раньше он передо мной на колени становился, теперь я перед ним… Всегда открою калиточку и стану на колени:

— Доброе утро, сынок… Добрый вечер, сынок…

Всегда с ним. Хотела мальчика из детдома взять… Чтобы на Валеру похожий. Да сердце больное. Как в тёмный туннель, загоняю себя в работу. Если у меня будет время сесть на кухне и посмотреть в окно, я сойду с ума. Спасти меня могут лишь мучения. Я ни разу за эти четыре года не была в кино. Продала цветной телевизор, и деньги эти пошли на памятник. Я радио ни разу не включила. Как сыночек погиб, у меня все изменилось: лицо, глаза, даже руки.

Я по такой любви вышла замуж. Выскочила! Он — лётчик, высокий, красивый. В кожаной куртке, унтах. Медведь. Это он будет моим мужем? Девчонки ахнут. Зайду в магазин, ну почему наша промышленность не выпускает домашние тапочки на каблуках?! Я против него такая маленькая. Как я ждала, чтобы он заболел, чтобы закашлял, чтобы у него был насморк. Тогда на целый день останется дома, я буду ухаживать за ним. Безумно хотела сына. И сын, чтобы как он. Такие глаза, такие уши, такой нос. Как будто кто-то подслушал на небе — сын весь в него, капелька в капельку. Я не могла поверить, что эти двое замечательных мужчин — мои. Не могла поверить! Любила дом. Любила стирать, гладить. Так любила все, что на паучка не наступлю, муху, божью коровку словлю в доме, в окошко выпущу. Пусть все живёт, любит друг друга — я такая счастливая. Звоню в дверь, включаю в коридоре свет, чтобы сын меня увидел радостной.