Цимес - [6]
— Тогда читай вслух. Про любовь — это всегда интересно. А там посмотрим…
Светлая головка склоняется над нашим счастьем, и я слышу, как она произносит:
— Легче воздуха мои мысли о тебе…
Ню
— Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?
— Легко…
Так я познакомился с Ню.
Ее звали Аня. Ню — потому что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее голой, — понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить «голой», принято — «обнаженной», «полуобнаженной»… «Завтра у меня обнаженка…» Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее так и было. И со всеми после. И даже во время. А вот с ней…
Она сидела на лавочке — маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо, и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.
Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…
Я не просто ее увидел — я подошел. Но почему-то, вместо того чтобы спросить, не нужна ли ей помощь, или хотя бы протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:
— Я хотел бы тебя нарисовать…
Так все и началось…
Я звал ее по-разному: то Нюрой, то Нюшей, иногда просто Ню. Ей было все равно. Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину — значит обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит… Конечно, профессия. Конечно, бывает все. И даже нередко, но художник — это тоже профессионал, и его отношение к натурщице — отношение профессионала. И тот свет, то чудо, которое потом все мы видим на полотне, это не отражение натурщицы как таковой, а отражение того неуловимого «нечто», которым ее наделил художник. Это не она. Это — его ощущение ее, то есть совершенно разные вещи. Ну и умение это нечто изобразить.
Ню без одежды была неописуема. Она была невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга — Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе — свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее так… В общем, она начинала светиться сама.
Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем, и подошел к ней, и спросил, и — услышал в ответ?.. Не знаю.
Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась или ложилась так, как хотела в данный момент сама. И в мастерской становилось светлей.
А уж если она молчала во время сеанса…
В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.
Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И тогда на два часа я чувствовал себя равным Рембрандту, или Босху, или Леонардо…
Любил ли я ее?
Я и сейчас ее люблю…
Но в тот год я в своем отношении к ней оставался прежде всего художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной, — положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…
Ню стала моей Моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре.
Моей мечтой о себе…
— Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…
Сколько ни прошу не называть меня Гошей — бесполезно.
— Ну почему Гоша?
— А почему Нюша?
— Так ведь ты Аня!
— Ну а ты?
— А я — Марк, но логика у тебя железная. Женская логика…
Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…
Вначале она приходила редко, раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверное, тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом продавленном диване… Как обычно. Девчонка — еще одна, только и всего…
Мне на самом деле было безразлично и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала, и вполне со знанием дела, вполне. Она как ежик была, еще до меня, иголки наружу и в свою жизнь — ни-ни… Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица от бога, одна на миллион, а остальное… Главное и единственное: только бы она продолжала приходить. Чтобы снова увидеть игру света на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И — рисовать, рисовать, рисовать…
Ее единственный каприз: с дороги чай с баранками и сахаром вприкуску — чтобы похрустеть, затем сразу же за ширму и — к станку…
А потом… С началом зимы она стала появляться гораздо чаще, причем безо всяких видимых причин — наши отношения остались прежними, но… В общем, я постарался и кое-что о ней узнал. Ну хотя бы заботясь о собственной… безопасности.
Аня, как оказалось, жила с бабкой, родители умерли. Год назад бросила институт и… Что может молоденькая девчонка в ее положении, и чего вы об этом не знаете? А сейчас она встречалась с каким-то… и подрабатывала в ночном клубе. По крайней мере, пластика движений у нее была от природы такая…
Прямо в центре небольшого города растет бесконечный Лес, на который никто не обращает внимания. В Лесу живет загадочная принцесса, которая не умеет читать и считать, но зато умеет быстро бегать, запасать грибы на зиму и останавливать время. Глубоко на дне Океана покоятся гигантские дома из стекла, но знает о них только один одаренный мальчик, навечно запертый в своей комнате честолюбивой матерью. В городском управлении коридоры длиннее любой улицы, и по ним идут занятые люди в костюмах, несущие с собой бессмысленные законы.
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Творится мир, что-то двигается. «Тельце» – это мистический бытовой гиперреализм, возможность взглянуть на свою жизнь через извращенный болью и любопытством взгляд. Но разве не прекрасно было бы иногда увидеть молодых, сильных, да пусть даже и больных людей, которые сами берут судьбу в свои руки – и пусть дальше выйдет так, как они сделают. Содержит нецензурную брань.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)