Цимес - [2]
«— Смерть — это не наказание, это избавление, пропуск в рай».
«Труднее всего понять, что счастье кончилось. Особенно, если оно еще длится».
«…за всем она следила так, словно от этого зависело, наступит или нет конец света. Вернее, делала вид, что еще не наступил. Счастье ведь ужасно странная штука: не важно, приходит ли оно, покидает ли — и в то и в другое одинаково трудно поверить».
«Жизнь слишком беспощадна, мир слишком несправедлив…»
«— Тебе когда-нибудь было так хорошо, что хотелось умереть?»
«— Желать абсолютного счастья — грешно».
«Чем больше счастья, тем меньше времени на него отпущено. И кто объяснит — почему?»
«…мы в самом деле все время рассуждаем про любовь и даже вроде бы хотим ее, а сами — боимся ее. Да и как тут не бояться… Разве можно остановить время?»
«Я люблю тебя, а любовь — это как химическая реакция, когда два человека, встретившись, сливаются мыслями, привычками, запахами — всем. Правда, иногда получается гремучая смесь. И что тут поделаешь, если она взрывается? Всё от любви…»
«— …любовь — это бесконечная величина: чем дольше длится счастливое сегодня, тем дольше не наступает завтра, то есть время останавливается. А значит, наступает смерть».
«— Люди не умирают. С концом одной жизни наступает другая. Это как пересесть из старой лодки в новую, чтобы плыть дальше по реке времени.
— Куда плыть? И зачем?
— За тем, что каждый из нас стремится найти. Свое отражение, свою тень, а на самом деле — себя. Ведь каждый человек лишь половина целого, половина того, чем может быть, вот он и ищет недостающую половину. Но одной жизни для этого бывает мало».
«Нюта любит повторять, что, встретив друг друга, мы с ней нашли бога, хотя и она, и я знаем, что на самом деле бог — это лишь вечные поиски его. Во всем. Обретения, потери и вечная жажда. Бог — это все мы, отчаявшиеся, голодные, неправедные, ищущие».
«— Никогда не бойся того, что придет. Ведь все уже было, все было…»
«— Адамчик, а что такое любовь?
— Наверное, то, что у нас с тобой. Ведь так?
— Раз наверное, значит, ты не уверен.
— Не знаю, я ведь кроме тебя никого еще не любил. Тогда скажи сама.
— Любовь, миленький, это взаимная капитуляция.
— Выходит, вся остальная жизнь — это война?
Да, так оно и есть на самом деле. Вся жизнь война, и только иногда случаются маленькие передышки. Вот как ты сейчас…»
«— Когда ты меня бросишь, это будет нестерпимо больно. Это будет невыносимо…»
«С самого начала, кроме нежности — что-то еще…»
«Наверное, так оно и должно быть, ведь на то оно и счастье, что понять его невозможно. Не успеешь задуматься, а оно уже и улетело…
А бывает, чтобы счастье — и без подвоха?..»
Может, достаточно?
Понятно ли, почему для меня так существенно понимание счастья Борисом Берлиным и почему его исповедь так важна в нынешней литературной ситуации? В безоблачном варианте и осмыслять нечего. А если рядом в душе дремлет и просыпается зверь? И только смерть становится избавлением от этой напасти?
Трагическая готовность к «напасти» позволяет вынести ее даже тогда, когда вместо обещанной сладости цимеса судьба подкладывает тебе что-нибудь… «наоборот».
От автора
ЦИМЕС. Рассказы
Вначале было слово
ГЛАВА САМАЯ ПЕРВАЯ
«Легче воздуха мои мысли о тебе…»
Журавлев морщится, захлопывает папку, бросает на меня взгляд исподлобья и недовольно произносит:
— Ты в самом деле уверен, что мне это надо читать? Что мне стоит это читать?
Господи, встать бы, выхватить у него из-под носа рукопись, повернуться и хлопнуть дверью. И забыть сюда дорогу. Только вот… Приходится жить в условиях окружающей реальности, данной нам в ощущениях. А ощущения почти напрямую зависят от чего? Вот именно. Их — деньги — пока еще никто не отменял. Правда, когда-то давно, в прошлом веке, что-то такое вроде было. Обещали вроде, но так до сих пор и…
— Слушай, у тебя настроение плохое? С Машкой что-то? Или живот прихватило? Ты меня сколько лет знаешь, а? Сколько ты моих книг издал и сколько ты, между прочим, на них заработал? Я к тебе не просто как к издателю пришел, а как к моему издателю, понял?
— Вот я тебе как твой издатель и говорю, другому бы не сказал. Ты посидел, в окно на дождь поглядел, о бабе своей или чужой подумал, и пошло-поехало. Глядишь, через месяц-два повесть, а то и поболе. И вагон самомнения. А мне что делать? У меня от вашей гениальности уже руки по утрам трясутся. Только прочесть это все…
— Коля… — я несколько секунд молчу, а потом тянусь к лежащей перед ним папке с рукописью. — Так, ясно. Я пошел.
Его рука на рукописи не двигается. Наконец он устало изрекает:
— Ладно, ладно, не гоношись. Прочту. Погляжу я твои «мысли легче воздуха»… В ближайшие дни не обещаю, но прочту. Скоро. Созвонимся. Пока. Иди…
Я выхожу из издательства и иду домой — к своей любимой. Вот приду и обниму ее.
— Здравствуй, птичка моя.
А она уткнется всем своим лицом прямо мне в шею, в мой колючий шарф, и замрет на секунду. И тоже обнимет меня прохладными тонкими руками и зашепчет прямо в ухо разные свои глупости. И негромко — только ей одной — я скажу:
— Знаешь, любимая, а я все-таки отнес в издательство эту повесть.
— Какую? Неужели «Легче воздуха»? — спросит она, задохнувшись.
