Цимес - [16]
Как я ее ударил — не помню. Зато помню, очень хорошо помню, что почувствовал после. Покой снизошел на меня. Потому что в ту самую секунду она стала моей — вся. Целиком.
Как-то я ее спросил:
— Скажи, а зачем ты мне тогда соврала?
— Когда?
— Ну, будто встречалась с Ч.?
— А как ты догадался?
— Не важно. Догадался и все. Так зачем?
— Чтобы ты наконец ударил меня.
— А по правде?
— Так я по правде. Понимаешь, я не хотела тебя — друга, любовника. Я хотела тебя — хозяина.
— Значит, я понял правильно. Но ты сумасшедшая. Мы оба — сумасшедшие.
— Пусть. Но тебе со мной хорошо. А цена… цена есть у всего на свете.
Она смотрит на меня тихо и радостно, и лишь на самом дне ее глаз — то самое превосходство наизнанку.
Иногда она исчезает. Всего на полдня, нечасто, несколько раз в год. Моя Сашенька, моя покорная и улыбчивая девочка, моя жена, моя любовь. Просто пройтись по магазинам, посидеть в кафе, поболтать с подругой. Она возвращается, и я не могу поймать ее взгляд, он обращен вовнутрь, в себя, и так… прозрачен. И совсем как тогда, миллион лет назад, в самом начале, мое сердце вдруг замирает на одну крохотную, бесконечную секунду, и я даже не успеваю понять эту огромную наставшую пустоту внутри, как оно снова бросается в погоню: бу-бум, бу-бум, бу-бум… Потом я ухожу к себе в кабинет, отпираю ящик письменного стола, открываю его и смотрю на лежащий поверх всего старый кинжал — очень красивый и очень острый. Просто смотрю. И сердце постепенно успокаивается и начинает тихо-тихо петь, и я слышу ее, ту самую голубую ноту. А что же еще может это измученное сердце, которое всего-навсего мышца, как говорил профессор судебной медицины Ч. — самая незначительная фигура моего рассказа.
«Теперь-то уж точно — убью».
Симонетта — нежность Тосканы[1]
Девушка встала со своего места и приподнялась на цыпочки, чтобы достать сверху, из кармана дорожной сумки, упаковку бумажных салфеток. Коротенькие джинсовые шорты обтягивали ее так туго, только что не лопались на круглой попке. Затем снова уселась и зарыдала вновь. Совершенно бесшумно, только плечи вздрагивали, и сползшая от этого бретелька ее майки открыла ослепительно белую полоску незагоревшей кожи. А волосы у нее были с рыжеватым отливом…
Мы неслись со скоростью почти триста километров в час, вещи на полках едва заметно покачивались, небо сломя голову разбегалось в разные стороны.
«Н-да, все-таки постарел… — подумал я. — Раньше бы я на слезы даже и внимания не обратил, а только на… Вот он — пятый десяток, как ни крути…»
И, не медля ни секунды, я поднялся, сделал несколько шагов и оказался сидящим двумя рядами впереди — рядом с ней. Вернее — напротив.
Она подняла свое опухшее, зареванное лицо, и я пропал.
Дело в том… Понимаете, я ее уже видел. Раньше. И не раз, не два, а… Ну вот знал я ее, и очень хорошо. Очень хорошо знал.
Так мы и сидели, я — онемев от удивления, она — обиженно скривив надутые губки. Подумаешь, немолодой, явно потертый жизнью итальянский чико мешает хорошенькой и совершенно незнакомой девушке предаваться ее нехитрому горю. Ах, какая бестактность…
— Держите… — я вытаскиваю из кармана и протягиваю ей носовой платок.
— Спасибо, — она кивает на салфетки. — У меня…
— От бумажных салфеток бывают раздражения на коже. Особенно на такой, как ваша. Он шелковый, ну, держите. И не беспокойтесь, абсолютно чистый.
Сколько ей лет? Двадцать? Двадцать два, двадцать три? В двадцать три умерла Мия…
Мия, Мия…
…Я разглядываю ее откровенно, в упор.
Покатые плечи, маленькие узкие ладони, ступни совершенно непринужденно, по-балетному, носками наружу. И тоже — маленькие. А еще — золотистые брови, матовые скулы, губы чуть приоткрыты и вот-вот выдохнут — «Да…»
В общем, почти все, о чем можно мечтать.
— Вы смо́трите — наоборот…
— Наоборот? Это как?
— Как вам объяснить… Некоторые великие мастера умели так изобразить на полотне взгляд — с какой стороны ни посмотришь, глаза с портрета всегда направлены прямо на тебя. Всегда. Неотрывно. А вы смотрите в глаза, а взгляд поймать невозможно. Наоборот…
— Никогда о таком не думала…
— Хм… Верю. Я вспомнил об этом потому, что однажды уже видел подобное — прекрасное юное женское лицо и взгляд, который неуловим. Всем — и никому. И лучше не пытаться его поймать.
— Почему?
— Потому что потом уже не вырваться. Не отпустит. А может, сам не захочешь…
— Вы говорите странно… Кто она? Как ее зовут?
— Ее? Ее звали… Нет, сначала… А как зовут — вас? Тебя?
— Сима… То есть Симона…
— Пожалуй… Я буду звать тебя — Симонетта.
— А почему — пожалуй?
— Потому, что это имя тебе подходит, а ты — ему. И это хорошо. Вообще все хорошо, ведь мы встретились. Откуда ты знаешь итальянский?
— Это моя специальность — европейские языки. Английский, французский, итальянский…
— И почему ты плачешь? Впрочем, это не важно. Просто не плачь, и все. Оно того не стоит, и он — тоже.
— Откуда вы знаете?
— Говори мне «ты». Мое имя Сандро. Пожалуйста, всегда говори мне «ты».
— Сандро…
— Тебе идут слезы, но все-таки вытри их, а…
— Но у меня… неприятности. Вам легко говорить…
— Тебе. Тебе легко…
Она послушно кивает.
— Тебе легко говорить.
Послушная… Послушная девочка, послушная дочь, послушная любовница… Та, что еще не проснулась. Та, чей взгляд невозможно поймать.
Ремонт загородного домика, купленного автором для семейного отдыха на природе, становится сюжетной канвой для прекрасно написанного эссе о природе и наших отношениях с ней. На прилегающем участке, а также в стенах, полу и потолке старого коттеджа рассказчица встречает множество животных: пчел, муравьев, лис, белок, дроздов, барсуков и многих других – всех тех, для кого это место является домом. Эти встречи заставляют автора задуматься о роли животных в нашем мире. Нина Бёртон, поэтесса и писатель, лауреат Августовской премии 2016 года за лучшее нон-фикшен-произведение, сплетает в едином повествовании научные факты и личные наблюдения, чтобы заставить читателей увидеть жизнь в ее многочисленных проявлениях. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
В этой книге собраны рассказы о боевых буднях иранских солдат и офицеров в период Ирано-иракской войны (1980—1988). Тяжёлые бои идут на многих участках фронта, враг силён, но иранцы каждый день проявляют отвагу и героизм, защищая свою родину.
В книгу вошли повести и рассказы о Великой Отечественной войне, о том, как сложились судьбы героев в мирное время. Автор рассказывает о битве под Москвой, обороне Таллина, о боях на Карельском перешейке.
В повести «Ана Ананас» показан Гамбург, каким я его запомнил лучше всего. Я увидел Репербан задолго до того, как там появились кофейни и бургер-кинги. Девочка, которую зовут Ана Ананас, существует на самом деле. Сейчас ей должно быть около тридцати, она работает в службе для бездомных. Она часто жалуется, что мифы старого Гамбурга портятся, как открытая банка селёдки. Хотя нынешний Репербан мало чем отличается от старого. Дети по-прежнему продают «хашиш», а Бармалеи курят табак со смородиной.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)