Циклон над Сарыджаз - [26]

— А в Бурылбайтале не такой?

— Тот и в землянке будет, а человека не обидит.

— Не понимаю я тебя, Ахмет-ходжа, зачем же бандитам у тасаральского начальника прятаться? — спросил я, а сам мысленно пересчитал стулья в своем кабинете — пять, по числу работников отдела, и два кресла у приставного стола… Задал мне Ахмет-ходжа сена для размышлений.

— Орозов каждого в своей дивизии человека, каждого в своем табуне коня, каждого верблюда, стук каждого мотобота рыбтреста различает. А тасаральского и по фамилии никто не называет.

— А как же его кличут?

— Пузырем. У него щеки из-за ушей видно.

— Как же ты повел бандитов к дяде Ивану?

— Шелудивому псу и тому ещё один день прожить хочется, — вздохнул Ахмет-ходжа.

— Что ж, этот Пузырь знать не знает, что у него под носом делается?

— Некогда.

— Некогда?

— Он доклады да приказы пишет.

— Кому же он доклады читает?

— Наверно, тому, у кого стульев в кабинете побольше, чем у него.

— А приказы?

— Он их не читает, только подписывает. А на бумаге люди, что стулья, одинаковы… Что Маметбаев, что Аргынбаев, что Нурпеисов — стулья: поставить туда, поставить сюда. Крутой начальник Пузырь. На него только с затылка и смотрят: прошел в кабинет, в машину прошел. Я говорю, лишь щеки из-за ушей и видно. Он думает — командует! Нет! Им кто хочешь командует. У такого начальника темный человек, как под бородой у аллаха.

«О, аллах, — с горькой усмешкой подумал я. — О, аллах, пусть скорей наступит время, когда люди не будут покупать ещё один день, час, минуту, мгновенье жизни предательством, отступничеством, низостью, подлостью за счет себе подобных. Чтоб тебе, всемилостивейший и всемогущий, как на камнях, спалось на райских подушках за создание такого страшного мира, который мы всё-таки переделаем!»

Язык у меня не поворачивался назвать Ахмет-ходжу предателем. Его убили бы Аргынбаевы, и непременно, если бы он не повел их на Иванов хутор. И смерть Ахмет-ходжи ничего не изменила бы в поведении бандитов.

«Что ж получается, товарищ подполковник? — остановил я себя. — И теперь Ахмет-ходжа из страха идет с тобой против тех же Аргынбаевых, кому он служил тоже из страха. А его совесть где?»

— Не везет Аргынбаевым… — тихо проговорил Ахмет-ходжа. — Прекратится их род, как ни старалась спрятать детей Батмакан. Бедная Батмакан.

— Мы преследуем не Аргынбаевых. Мы преследуем преступников, какое бы имя они ни носили.

— Яблочко от яблони недалеко падает, — гмыкнул Ахмет-ходжа. — Кровь — не вода.

— Не верю я в это. Не принадлежность к роду определяет судьбу человека. Другое дело, что вобьют ему в голову. Главное — какими глазами он сам видит мир. Не захочет думать — поплетется за обычаем, как баран за козлом. А если у него на плечах не пустой кувшин, то пойдет не с родом, а с народом.

— Ты знаешь таких? А? Знаешь?

— Конечно! Когда мы боролись с бандами басмачей, вместе со мной в отряде служил внук ханши Курманджан-дахта. Не чета Аргынбаевым по рождению. Отличный джигит. Батыров Турэ. Не раз мы рисковали жизнью друг за друга. Будь Исмагул и Кадыркул хорошими людьми, не выступай они против народа с оружием, кто посмел бы произнести о них дурное слово? Не-ет! Та кровь, о которой ты говоришь, — стоячая вода!

Ахмет-ходжа плотнее завернулся в тулуп и затих, будто уснул.

За полночь поредела россыпь желтых огоньков в стороне Гуляевки. Осталось лишь несколько, что светились попарно, будто глаза зверья.

Я очень продрог, и, сколько ни прыгал, колотя валенками один о другой, мороз ледяными иглами пронзал ноги в мокрых портянках. И эти тонкие иглы были так пронзительны, что доставали до сердца — я чувствовал, как оно ежилось.

Да костра-то нельзя разжечь!

Наконец прибыли Хабардин и старший лейтенант на верблюдах.

Мы попросили его сообщить в колхоз, что заболел Ахмет-ходжа и нужно срочно послать к сакманщицам нового чабана: этой ночью и весь следующий день внимательно следить, кто отправится к Балхашу, через пустыню Саксаулдала; желательно никого не пропустить, задержать, хотя бы на сутки.

Я хорошо растер спиртом ноги. Когда разворачивал с треском смерзшиеся портянки, Ахмет-ходжа сел испуганно, а потом, поцокав языком, предложил подрезать полы тулупа, чтоб смастерить чуни, а не совать ноги в ледяные валенки.

— Опоздал, — усмехнулся старший лейтенант. — Я суконные портянки привез. Обойдемся.

— Я не подлащивался… — вздохнул Ахмет-ходжа. — Не до этого мне.

— Товарищ подполковник, может, кружным путем дозвониться до Бурылбайтальской рабочей дивизии?..

— Запрещаю, товарищ старший оперуполномоченный!

Поели горячего мяса, попили горячей шурпы — бульона. Хабардин в кастрюльке, завернутой в кошму, привез. Как-то пободрей, повеселей стало. Я сел на лошадь, а Хабардин и Ахмет-ходжа на верблюдов и, простившись со старшим лейтенантом, двинулись в пески Саксаулдала, точно держа курс на будущую зарю, которая должна была расцвести ещё только через несколько часов.

Согревшись, я вздремнул в седле. И уж верно после разговора о чистоте рода и силе родственной крови приснилась мне старуха Батмакан. Только видел я её не такой ласковой, какой она была наяву. Предстала она в воображении тщедушной и горбатой с блестящими медными когтями и медным носом, позеленевшим от злости. Она скакала подле меня, обнажая гнилые клыки в запавшем рту, пришептывая: «Отдай кровь! Отдай сердце!» Эта сказочная Джез-кемпир, или баба-яга, тянулась и никак почему-то не могла дотянуться до моей груди отточенными, как пики, когтями.