Циклон - [71]

— Надеюсь, наша лента такой не будет. Имеем добротную сценарную канву, хотя…

— Что — хотя? Еще какие-то привез замечания?

— Запомни, Сергей: нет на свете сценария, к которому бы редактор не сумел подыскать хоть нескольких — к тому же дельных — замечаний. Иначе какой был бы смысл моего существования? Где даже удачно, посоветую сделать еще лучше. Совершенствованию нет границ.

— Что же ты посоветуешь нам на этот раз?

— Главный ко мне, к сожалению, не очень прислушивается. А я посоветовал бы ему выбросить один эпизодический персонаж. Ну скажи, зачем ему тот Верещака? Тип, давно развенчанный и высмеянный нашим кино, отработанный, затертый… Но заупрямился, и все тут… А я ведь по дружбе делаю замечания, всякий раз стараюсь быть тактичным.

— Такт за тобой признаю… И все же Верещака не лишний для фильма персонаж.

— Не совсем современна природа этого конфликта. А вам надобно акцентировать на основной конфронтации, столкновений сил, ведь не лирическая линия, а главная борьба непримиримостей — это контрапункт фильма, его двигатель. Вы же на передний план все время Шамиля и Присю… А с моей точки зрения… Ну, еще одна пара из множества разных Ромео и Джульетт, которые сейчас по всему свету бегают с экрана на экран.

Оператор смотрел на Пищика с грустью удивления, почти с жалостью:

— Человече, неужели твоя душа обита звуконепроницаемой ватой? Неужели эта трагическая история двух любящих нисколечко не тронула тебя?

— Я не сказал этого, не преувеличивай.

— Сколько на свете эмоционально глуховатых, а то и совсем глухих, и ты, о святое искусство, не можешь достучаться в бетонные бункеры их душ… Контрапункт! Конфронтация! И это ты будешь редактировать жизнь, кем-то пережитую, и мое восприятие ее! И вправду утопить бы тебя в этих музыкальных водах…

— Не выйдет. Редакторы не тонут. А что ты, такой непостоянный, до сих пор не разочаровался в вашем замысле — это на тебя не похоже… Рад буду, если извлечешь искру из пепла прошлого.

— То, что было, никогда не станет для меня пеплом прошлого. Это все — чьи-то муки и страдания.

— Но ведь ты дитя иного времени…

— Да, я человек иного времени, при мне земной житель впервые увидел свою планету из космического полета, увидел со стороны, почти отчужденно, в венке голубого сияния… Это нечто новое, и я уже не могу мыслить старыми категориями, прикидываться, будто не произошло изменений в моей психике. Я и сам порой словно бы вижу свою планету с полета, смотрю на узоры ее материков и океанов и при этом чувствую что-то прекрасное до грусти, родное до щемящей боли… И когда смотрю, не могу не думать о том, что было и что будет.

— За те трудные мысли вам — сверхнормативная оплата?

— Шутка неуместная. Мещанской дешевизны шутка. Я действительно пришел в кино для того, чтобы мыслить, а не только покрикивать: «Стоп! Мотор!» Искусство — это размышление о человеке, размышление прежде всего, иначе оно лишено смысла.

— Да не только же это.

— Конечно, в этом лишь одно из его качеств, хотя и очень важное, может, коренное. Можно взглянуть еще и под другим углом зрения. Сегодня ночью спрашиваю одного теоретика искусства: «Как по-вашему, для чего оно, искусство?» — «А для чего дерево цветет?» — так он мне ответил. По-моему, гениально.

— Кто же этот теоретик?

— Сторож деревенский.

— Один из кинематографических дедов?

— Для чего дерево цветет… Здорово. Схватил самую суть искусства. Расцвет жизни, и размышление о ней, и хвала ей — всё тут в синтезе, в сплаве, и он должен найти надлежащее проявление в фильме… Да, хотел бы я и себя высказать в этих пленницах и пленных, в их непримиримости, в их солидарности, в самом мотиве любви, расцветшей даже перед лицом зла… Во всем этом пусть будет наша полемика с тем искусством, которое теряет ощущение корня и цвета, теряет вкус к воссозданию человека, перестает быть поэтом человеческого…

— О-о! С этим я согласен, это мне импонирует… Жму руку!

— Это больше относится к Главному. Его мысли.

— И его в этом пункте приемлю, даже обнимаю…

— Финал фильма я дам крупным планом: взаимные объятия режиссера и редактора… Это будет неслыханный «хеппи энд»! Автор и редактор целуются под занавес, доводят растроганных зрителей до слез.

— Давай, давай, не возражаю, — засмеялся Пищик, выставляя поудобнее к солнцу свое брюшко: дискутируя, он не терял момента поймать определенную дозу утренних ультрафиолетов.

Не услышал, как на цыпочках подкралась Ярослава. Смеясь, она погладила своею красивой рукой редакторское отполированное темя:

— Малюпусенький! О, мой, мой! Дозы солнца принимаешь?

Пищик расцвел. Эта девчурка умеет пошутить приятно. С нескрываемым восторгом смотрел толстячок на Ярославу, на гибкостанную улыбчатую музу в махровом куценьком халатике. Утренней свежестью, веселым доброжелательством веет от нее. Одно присутствие этого юного, совершенного создания словно бы делает тебя моложе, возрождает в тебе желание кому-нибудь на свете понравиться хоть немножечко! Это же просто счастье, что на студии в созвездии киноактрис появилась она, дочь гор, которая обладает не только внешними данными — идеальными пропорциями ног, талии, шеи, но и душой привлекает тоже… После того как тот дикарь сжег на дублях всеобщую любимицу, одну из ярчайших звезд экрана, некоторое время как бы пусто было к павильонах студии, и вот теперь землячка ее приходит на смену погибшей подруге… Редактор, просияв, смотрел на Ярославу, и взгляд его теплел, будто согретый лучиками ее веселой приветливости.