Циклон - [33]

— Помнишь Иону, который в школу когда-то ходил с хуторов? Возвратился в село таким извергом, в собачники к ним пошел, — рассказывала Катря. — Душу вымотал своим карканьем… Как встретит, так и начинает: нет уже, мол, тебя, истлел где-то.

— Скорее он сам истлеет, — помрачнев, бросил Иван.

— Где же вы тут живете?

— Вон наш барак на пригорке белеет, недавно побелили…

Но туда сегодня Иван не спешит. И коней, пригнанных с работ, товарищи приняли возле конюшни без него, договорился с ними, чтобы сами управились, не отрывали его от жены.

Тут, на пахучем сене, для них и вечерняя заря взошла.

Быть может, тут и заночевать бы довелось, если бы не случай: проезжал поблизости Пауль-управитель с бутылями самогона в тачанке, домой уже, видимо, направлялся.

— Кто такие? — ледяным тоном спросил, не вставая с тачанки. Губы злые, тонкие, плотно стиснутые. Уши из-под жокейки топорщатся, огромные, как капустные листки.

Может, и в самом деле не узнал Ивана, хотя не далее как позавчера видел его на конюшне. Еще и похвалил, что чалому хорошо хвост подрезал…

— Да встань, когда к тебе обращаются!

Иван поднялся неохотно, грузно.

— Жена пришла вот проведать… Жена, фрау…

— Из холодногорских ты?

— Так точно. Я же конюхом…

— Так почему же не на месте? Кто отпустил сюда люцерну толочь? Распустились! Куда те смотрят?

«Те», то есть надзиратели Пат и Паташон, были как раз невдалеке: перед конюшней у водопойного колодезя виднелась толпа людей и возле них часовые торчали со своими «палицами». Ротозейничали от безделья. Управитель что-то буркнул кучеру, и тот погнал к колодцу. В лучах заходящего солнца видно было аж отсюда, как Пауль живо соскочил с тачанки и гибкой жокейской плетью, с которой никогда не расставался, наверное, и под подушку себе ночью клал, огрел по плечам сначала Паташона, потом дважды Пата. И лишь после этого уже покатил в гебит.

Пат и Паташон прибежали с винтовками, разъяренные, запыхавшиеся от своей холуйской службы. Пат, который раньше редко и заговаривал с людьми, с ходу напустился на Решетняка:

— Ты что тут? Забыл, что в барак нужно? А ну мигом!

Пленный не сдвинулся с места. Потому что он и в самом деле забыл. Потому что просто не верилось, что и в такой день кто-нибудь посмеет оторвать его отсюда, порушить с таким трудом найденное опять счастье…

Катря, все еще сидя на расстеленной шинели, подала голос:

— Выходит, уже и любовь провинностью стала? К мужу своему, не к кому ведь пришла…

— А ты молчи, закрой свою пазуху! — грубо прервал ее Пат. — Невтерпеж? Любиться притащилась? А ну сматывайся!

Иван побледнел. Кроткого, тихого Решетника больше не было. Поднялся другой, потемневший, гневом налитый. «И это вы, подголоски немецкие, пришли любовь мою топтать? Не имеем уже права и на это?» Катря видела, как медленно сжимаются его загрубевшие от работы кулаки. Теперь и она встревожилась. Чтобы не ввязывался он дальше, чтобы не дошло до беды, поднялась, сказала ласковым голосом:

— Ладно, иди. — И, прижимаясь всем телом к мужу, добавила: — Я у людей переночую, а завтра снова встретимся, — и погладила его, будто маленького, по голове.

Иван, растроганный лаской, сдержал себя. Нагнувшись, поднял облепленную люцерной свою шинелишку, встряхнул и накинул себе на плечи. Куцая она была, какая-то ущербная, обтрепанная, с обгоревшей бахромой внизу.

— Ведите.

Не отрывая глаз, следила Катря, как отдаляется между конвоирами в накинутой шинелишке его фигура, уходит в вечернюю синеву. Конвоиры шли с ним, длинный впереди, коротыш позади, и видно было, как винтовки торчат у них за плечами, стволами вверх, как палки. Отошли уже на изрядное расстояние, направляясь через имение к бараку, который еще белел на пригорке, освещенный светом заката, как внезапно оттуда, где они шли… послышалась песня! Будто из сна, из невероятности.

Ой, зiйди, зiйди, ясен мiсяцю…

И в тот же миг заметила Катря, как из-за барака, из-за вечерних полей в самом деле начал подниматься месяц — красный, мглистый, круглый, как жернов. Выкатился, багровел над самым горизонтом.

Як млиновее коло!..

Залилась слезами Катря. Этой песней когда-то звенели все вечера ее первой любви. Заслушались конюхи возле конюшен. И хлопцы, собравшиеся возле барака. И девчата где-то возле ферм. Все повернулись лицом к той, давно уже здесь не слышанной песне, которую конвоиры под арестом вели сейчас через имение к бараку. Весь простор степи наполнялся ею, песней-протестом, песней-страстью, и была она на этом горьком свете как знак того, что кто-то оживает, возвращается к жизни.

Со щемящей тоской, с горечью, болью и с гордостью за Ивана слушала Катря его песенное прощание, она в этот вечер вторично влюблялась в мужа, который, будто навсегда отдаляясь, будто на всю жизнь уходя, был для нее сейчас красивее всех людей на свете. Уже совсем растаяла в сумерках его фигура, растаяли и тени конвоиров, одна лишь заарестованная песня, казалось, идет, отплывает в вечернюю даль. И пусть в истрепанной шинеленке эта песня, и босая, зато высокая-высокая…

В эту ночь, когда в бараке все уснули, Колосовский на нарах (опять на нарах!) придвинулся к Ивану:

— Так вот, дружище, есть нам задание…