Циклон - [32]

В один из дней, как из сказки, появилась Катря.

Из степей напротив солнца шла, щеки у нее горели от долгой ходьбы, и ямочки на щеках, и слезинки в глазах были в сверкании света. Не сбросив и узлов, горячо припала к его груди, обмерла. На миг исчез весь мир. Остались они одни. Все стоило пережить, все пройти, чтобы дождаться этого мгновения, прильнуть душой. Вдохнуть еще раз милый сердцу запах горячего ее тела, ощутить, как снова шумит в тебе задурманившаяся кровь, — живая, невыцеженная, шумит жизнью и любовью!

Неподалеку от конюшен — ворох сухой пахучей люцерны, только что привезенной. Расстелил на ней свою видавшую виды шинель. Утонув в зеленых ароматах, сидит твоя улыбающаяся и заплаканная, твоя долгожданная. Осторожно помог ей освободиться от ноши, припал на колени перед нею, смотрел на нее, а она на него смотрела.

— Как ты отощал… Видно даже, как сердце бьется…

— А возле сердца видно что-нибудь?

— А что?

— Там осколок зарос. Возле самого сердца врос, уже его и не трогали…

— О боже!

— Чего ты? Испугалась, что сердце у меня будет железное?

И улыбнулся. Улыбка только и осталась у него, какой была, мягкая, застенчивая, девичья какая-то…

Грусть окутала Катрино лицо. Словно бы чувствовала и себя виноватой в том, что родная сторона встречает его неволей, людским плачем, а не песней, колючей проволокой лагерей, а не маковым цветом… Спохватившись, начала тотчас же угощать его, будто хотела, чтобы сразу с него сошла эта худоба лагерная, чтобы сразу набрался здоровья.

— Все у меня покамест есть: и хлеб и к хлебу, еще с довоенных запасов осталось… Хорошо зарабатывала… Ударница же я… И корову еще не забрали, хватает молока для твоего сына…

— Как он?

— У бабуси… Такой растет казак! Полицаев уже передразнивает. Кое-как живем, горя прикупив… А сколько я тебя искала! Где только не была! И все же цидулка твоя с Холодной Горы дошла до меня…

Про Холодную Гору начал рассказывать ей и про все, что было перед тем. Чтобы объяснить, почему он здесь очутился. Чтобы знала, что ничем себя не запятнал.

— На двести километров за спиной уже был немец, а мы ещё на рубежах. Воевали на совесть, и я тоже ни за кого не прятался. Знаю теперь, что бывает с человеком такое, когда ему ничего не страшно. Однажды танк двигался прямо на нас. Въехал уже гусеницами на бруствер, а я из траншеи одним скоком да на броню, как нас учили. Набросил шинель на смотровую щель, ослепил его, а как только они открыли верхний люк, граната моя — туда, в их железное логово!..

— Досталось тебе… Возле Хмариного у нас тоже были большие бои во время отступления… Мы с женщинами еще и после того не один день на полях да в лесополосах раненых подбирали…

И он уже видел Катрю в этих необычных ее трудах…

Ни ваты, ни бинтов не было. Искали брошенные стоянки медсанбатов, прослышали про зарытые их отходы — откапывали, разбинтовывали чьи-то руки, ноги отрезанные… кипятили бинты, выпаривали, и уже они, мягкие и чистые, ложились на другие раны, останавливали чью-то другую кровь…

Катря глядела и не могла наглядеться на своего вновь обретенного.

— Изменился ты. Суровым стал…

Ее рука гладила его щеку. Костлявые, выдающиеся скулы. Широкое лицо с твердыми грубоватыми чертами. Глаза из-под тяжелых бровей словно бы чуточку скошены к середине. Суровость, твердость нажитые. Только рот, как и раньше, красивого, почти нежного рисунка…

— Ты хоть вспоминал там обо мне?

— Может, благодаря тебе и выжил…

Признался и невольно вздохнул — столько раз смерть заглядывала в глаза. Начинали от самой границы: самолеты чуть шапки не сбивали с них, гонялись за каждым… Известно, какова судьба солдата. Ночи без сна. Всегда в грязи… Хлеба не подвезти. Весной картошку несобранную в полях выкапывали, мерзлую, так и течет, как гной… На солидоле оладьи из нее пекли… Ну, а лагерь — разве о нем расскажешь?

Пошебуршил, разыскивая карман расстеленной, пропахшей конюшней шинелишки, и вытащил оттуда что-то похожее на оселок, которым косы точат.

— Вот оно… в самом деле пригодилось бы косу точить…

— Жмых? — с трудом догадалась Катря, взяв этот черный брусок и рассматривая.

— Вот таким нас угощала Холодная Гора… Где-то раздобудут, распилят, и тогда за окурок можно выменять…

— Сыну возьму, покажу, когда вырастет, — сказала Катря и спрятала брусок в корзинку. — Чтобы знал, чем отца его угощала неволя…

Ивану достала из платочка яблочек, маленьких, смугловато-красных.

— Цыганочка наша.

— Это хлопцам понесу, пусть отведают, — сказал Иван. — А то фрукту только и пробовали, когда в госпитале были. Сибирские сестры нам ягод кисленьких из тайги приносили, витаминов лесных… На фронте, правда, как-то черешню видел, чуть было не погиб из-за нее. Молоденький сад, видимо совхозный, попался на склоне, бежим, пули свистят, и вдруг вижу — вверху между листьями так и сверкнуло румяное… Черешенка. Первая ягода на солнце зажглась… Достану, думаю, пускай хоть и убьет! И о тебе почему-то подумал. Только потянулся, а тут снаряд — оглушило, швырнуло меня, полетел куда-то кубарем. Да все же, видать, было в той черешне что-то как знак для меня: жить!.. И вот, как видишь…

Рука жены снова коснулась его щеки.