Циклон - [18]

— Товарищ сержант, берите командование на себя.

И ты не колебался, не было там времени для колебаний.

— Рота, слушай мою команду!

А дальше все смешалось, не было ни дней, ни ночей, не знали, какой день на свете, какое число. Уже, казалось, и боли не было, была только отупелость изнурения, свист пуль, грохот взрывов, атаки и контратаки. Подчас хотелось — чтобы конец. Стать ничем, перейти в небытие, в последний раз вздохнуть средь этих чадных воронок, в жутком водовороте, где повисли на кустах человеческие внутренности, а рядом, в месиве земли, грязи и крови, всюду лежат изувеченные останки тех, что еще недавно были людьми. И когда ты, бывало, поднявшись, нарочно стоял во весь рост, пренебрегая собой, рука Решетняка крепко хватала тебя за ногу, стаскивала в окоп:

— Так не годится. Жизнь, она не только твоя… Кому это надо, что ты вот так подставляешь себя под пули?

Тогда, на тех рубежах, вы видели солнце, которое не светило. Было в небе, стояло ослепительным диском над вами, но до вас словно бы не доставало, вы на земле были словно в сумерках.

Где все они теперь, те, которых жернова окружения день за днем перемалывали где-то за Белгородом, в лесах и в полях? Неизвестные солдатские подвиги, рассыпанные по лесам, честные безымянные смерти, оживут ли они когда-нибудь, хотя бы в легендах? Умирали, оживали, падали, скошенные, и снова поднимались, чтобы драться до последнего патрона! И все это пройти, чтобы очутиться в раскаленном аду Холодной Горы, чтобы тут завершился ваш страдальческий путь? Эти все, попавшие в беду, неужели их сила так и растает? Или еще возродится, даст о себе знать где-нибудь — в других полях и лесах — гневом мести и расплаты?

Жжет и жжет каменным зноем Холодная Гора. Стоит лишь закрыть глаза, как в фильмах воображения — буйные снега вихрятся, и люди шагают в масках, и белые толпы призраков средь ночной метели.

VIII

Это же противоестественно — жить ненавистью, день за днем гореть ею, носить ее в себе. А ты носишь. А ведь могла бы жизнь каждого из вас расцветать в любви!.. Распрощайся с любовью, нет тут для нее места. Столько судеб, столько умов, столько чьих-то надежд, ожиданий, прощаний сбито в отару, брошено за колючую проволоку. И над ними лоботряс замызганный на вышке, с автоматом, с губной гармошкой.

Пытаюсь понять тех, что на башнях, на вышках нашего горя. Вот один — потливо-рыжий сморкач в пирожочке пилотки, с автоматом, который целится все время почему-то сюда, прямо в нас. Кто ты такой? Юберменш, сверхчеловек? И ты действительно уверовал в это? Или что иное сидит там, в твоем арийском мозгу? С какой мыслью надевал свой мышиный китель и пилотку набекрень, с каким чувством рассматриваешь людской муравейник под ногами? Что я значу для тебя, для твоего оружия? Мишень, цель, бесцветное пятно под стеной? Ты в самом деле уверен, что сможешь сделать рабом меня, переиначить; уверен, что сможешь выдрать из меня и душу точно так же, как содрал с меня сапоги? Думаешь, что тебе удастся со временем растоптать мой дух, постепенно превратить меня в скотину, в раба? А как же тогда со всем тем, что было? С поэмой Днепрогэса, и с багряными листьями, которые шелестели для нас в парках, и с печальной тучей Тарасова чела? Как быть с глазами любимой, светившими нам в осенних дымках?

Только что бегал по лагерю сумасшедший, пугал всех ямами глаз, налитыми дикой, почти белой голубизной безумия, — это уже не первый здесь случай сумасшествия: от горя, от ужасов, от солнечных ударов… Пока не поймали и не добили его часовые возле восточной вышки, все бегал с удивительным проворством по тюремному двору, в разорванной сорочке, чернобородый, вращая неистово глазами, кричал:

— Мои владения это! Мои!

И чем не владения? Чем не райх? Есть тут княжество Баланды, где господствует диктатура Черпака, и горе тому, кто отважится стать вторично в очередь или, вместо посудины, подставить пригоршни; есть тут герцогство дизентерийного Болота, где царит относительная безопасность, ибо туда даже верховный комендант, а значит, и более мелкие предпочитают не соваться; есть графства, маркграфства отчаяния и безнадежности (мне, как историку, эта классификация близка); есть республика Базарная, где уже появились менялы, барыги, ростовщики, где валютой служит кусок макухи или щепотка табаку, заключаются контракты, зарождаются заговоры, возникают средневековые ремесла: цех клепальщиков, где, расположившись рядком вдоль стены, трудяги-молчальники целыми днями делают из банок котелки для сбыта; цех сапожников, где умелые руки мастерят из потертых резиновых скатов нечто похожее на постолы… Муравейник людской, где все лихорадочно бурлит, снует, передвигается, создавая иллюзию почти нормальной жизни.

«А полезного жития было ему… столько-то лет», — писалось в старых эпитафиях, на камнях надмогильных. «Полезного жития»! А что «полезного» сейчас, в этом нашем «житии»? Валяться, мучиться, агонизировать здесь, пока за какую-нибудь травинку не пошлют тебе пулю в живот и ты не свалишься в последних судорогах где-то под забором, в мусор, в угольную пыль? Смерть в бою имела какой-то смысл, а здесь? Серо и буднично, под забором, без каких бы то ни было эпитафий… Так это делается сейчас, в цивилизованный век.