Цицерон - [47]

Нередко всплывал в сознании Цицерона образ и другого великого сицилийца — Архимеда, в котором он видел и ценил прежде всего астронома, а не создателя боевых машин. Он знал сконструированную Архимедом модель небесной сферы, может быть, видел ее в Риме, а, судя по одному месту в трактате «О государстве», по-видимому, даже пользовался ею при переводе «Феноменов» Арата. Приехав в Сиракузы, Цицерон стал разыскивать гробницу великого естествоиспытателя. В одном из отступлений в V книге «Тускуланских бесед» он подробно рассказывает, как ему удалось обнаружить ее в предместье города. Тон рассказа выдает, насколько дорого автору это воспоминание молодости. До начала поисков Цицерон долго выяснял, как выглядит гробница, узнал, что она украшена сферой и цилиндром, напоминавшими о задаче, решенной Архимедом и состоявшей в том, чтобы вписать цилиндр в сферу. В один прекрасный день, сопровождаемый несколькими членами городского управления, Цицерон вышел из города через Агригентские ворота и вознамерился было осматривать все гробницы по обеим сторонам дороги подряд, как вдруг взгляд его остановился на верхушке памятника, торчавшей над колючими придорожными кустами: небольшую колонну венчали изображения цилиндра и сферы! По его просьбе были вызваны рабочие; садовыми ножами они срезали скрывавшие могилу кусты и ветви, пока на камне, изъеденном временем (со смерти Архимеда прошло сто тридцать семь лет), не предстала стихотворная эпитафия, которая неопровержимо доказывала, что под обнаруженным памятником действительно покоился прах великого физика и математика. Так, заключает Цицерон, «самый славный город Греции, а некогда и самый ученый, навсегда остался бы в неведении гробницы, скрывавшей останки глубокомысленнейшего из его граждан, если бы ее не отыскал человек из Арпина». «Человек из Арпина», обозначивший себя столь скромным образом, не без удовольствия преподал этот урок гражданам Сиракуз, которые, на его взгляд, утратили немалую часть своей былой учености. Может быть, в этот момент вспомнились ему и слова, недавно сказанные Молоном: последняя гордость Греции — образованность и любовь к искусствам — казалось, в самом деле уходила к римлянам.

Мир в провинции и процветание ее жителей были нарушены двумя восстаниями, которые подняли, правда, не сами сицилийцы (по крайней мере, не именитые граждане, стоявшие во главе городов), а рабы и, кажется, примкнувшие к ним свободнорожденные, жившие работой по найму. Первое восстание началось в 135 году (или, может быть, чуть ранее) под руководством раба-сирийца родом из Апамеи по имени Евн. Оно было подавлено лишь к 132 году после подлинной войны, которую пришлось вести против мятежников консулу Публию Рупилию. Тридцатью годами позже, в 103 году, разразилось новое восстание, руководимое неким Сальвием, рабом италийского происхождения, стяжавшим известность как прорицатель; он принял царское имя Трифона и сам возложил на себя царскую диадему. Почти одновременно вспыхнул и другой очаг гражданской войны, разожженный сицилийцем по имени Атенион в землях, принадлежавших городу Сегесту. Лишь консулу 101 года Манию Аквилию удалось замирить этот край после того, как он победил Атениона в бою один на один, в ходе которого раб нанес ему глубокую рану в голову. Однако и после этого долго еще приходилось подавлять то тут, то гам возникавшие центры сопротивления римлянам. В интересах безопасности Маний Аквилий счел нужным на будущее запретить рабам владеть каким бы то ни было оружием.

Относительно причин этих восстаний мнения историков расходятся. Античные авторы возлагали ответственность за них на крупных землевладельцев, которые, по их словам, допускали скопление в горах множества рабов, пасших их стада. Мнение это, как представляется, подлежит уточнению. Вполне возможно, что рабы, которые использовались в качестве пастухов и вели полукочевой образ жизни, действительно сыграли роль зачинщиков восстания. Недаром римские магистраты в Сицилии неоднократно старались ограничить земли, занятые под пастбища, и всячески поощрять земледелие. Меры эти, однако, не устраняли опасность, связанную со значительным ростом общего числа рабов на острове, особенно во второй половине II века. То были в основном выходцы с Востока, обычно свободнорожденные, захваченные пиратами в Малой Азии и проданные в рабство, люди, постоянно испытывавшие отчаяние и ярость из-за столь внезапного изменения своей судьбы. Большая их часть прошла в юности подготовку к военной службе и составляла постоянную угрозу для городов, где они отныне принуждены были жить. По всем указанным причинам Сицилия в ту пору, когда Цицерон прибыл на остров, представляла собой для квестора весьма нелегкую провинцию. Сицилийцы, правда, не дали втянуть себя в Союзническою войну, что весьма показательно: в отличие от марсов и других народностей Италии они, по-видимому, не чувствовали себя угнетенными Римом и не требовали свободы, которой, в сущности, никогда и не знали. Ни о каком «национальном» движении здесь не возникало и речи. Опасность исходила с другой стороны — от вынужденных жить на острове чужеземцев, находившихся в зависимом положении, вечно принуждаемых к подчинению и потому вечно готовых взбунтоваться при первом удобном случае пли надежде на успех. Взоры этих мужчин и женщин постоянно были обращены на Восток. Там была их родина, там обитали их боги.