Цицерон - [3]
В эпоху Просвещения восторги вокруг Античности несколько поутихли. Но Цицерон по-прежнему продолжал сохранять свое обаяние над умами. Вольтер был безжалостным насмешником, не имевшим, казалось, ничего святого. Но когда кто-то позволил себе посмеяться над Цицероном, философ пришел в великий гнев. В сердцах он воскликнул, что книги Цицерона — это лучшее, что создала когда-либо мудрость. «Пожалеем тех, которые не читают его; пожалеем еще более о тех, которые, читая его, не воздают ему справедливости!» А его ученик Фридрих Великий восклицал: «Никогда не было в мире другого Цицерона!» Монтескье же говорил: «Цицерон, на мой взгляд, один из величайших умов всех времен; что касается его души, то она всегда была прекрасна, когда не была слаба»>{14}.
Невольно спрашиваешь себя: в чем же причина столь восторженной любви? Мир знал гениев больших, чем Цицерон. Платон и Аристотель, конечно, достойны большего восхищения. Иногда приходится слышать такое объяснение. Люди эпохи Ренессанса не были знакомы с греческой философией. Все, что они знали о ней, они вычитывали у Цицерона. Вот где кроется причина их любви к римлянину. Конечно, в этом есть доля истины. Но всего это соображение не объясняет. Не были неучами Иероним и Августин, а Цицерона они любили не менее страстно, чем современники Петрарки. Да и когда в Европе узнали Платона, им, конечно, восхищались, но никогда не любили таким удивительным образом, как Цицерона. Ведь Петрарка любил его лично, писал ему письма, рассказывал о своих успехах. Видимо, в Цицероне скрыто какое-то неотразимое обаяние, которое влекло к нему людей разных эпох — его современников и потомков, язычников и христиан, гуманистов и протестантов.
«Цицерон был великим человеком, достойным бессмертия, но, чтобы его описать, понадобился бы еще один Цицерон», — говорит римский историк Тит Ливий (Sen. Pair. Sua., VI, 22). И все-таки все новые и новые дерзкие смельчаки пытаются описать жизнь этого удивительного человека. Эта книга — одна из таких попыток. Но Цицерон слишком огромная фигура. И каждый из нас видит только частичку целого. Поэтому у каждого свой Цицерон, как и свой Пушкин.
О Цицероне написаны горы литературы. О каждой его речи, о каждом диалоге, о каждом письме — буквально о каждой строчке — написаны томы и томы. Временами кажется, что об одном Цицероне написано больше, чем обо всем Риме. И это неудивительно. Цицерон — это целый мир. Он оставил много речей. Это не риторические тирады. Они построены как захватывающий роман. На наших глазах перекрещиваются судьбы десятков людей, мы узнаем историю целых семейств, иногда на протяжении нескольких поколений, перед нами в мельчайших подробностях встает жизнь маленького захолустного городка. Из официальной истории мы об этом не узнаем.
Цицерон писал философские сочинения. Но это не отвлеченные рассуждения. Они построены в виде бесед. Мы видим образованных римлян — изящных, гостеприимных, любезных. Вместе со своими гостями прогуливаются они по аллеям своих старинных парков и ведут интересные разговоры. Не будь Цицерона, мы просто не представляли бы себе, как держались римляне, как они говорили друг с другом, как шутили. Они оставались бы для нас безжизненными фигурами без лица, без движения, без речи.
Наконец, от Цицерона дошли письма. Это опять-таки нечто уникальное. В Риме, разумеется, не было средств массовой информации. Газеты начали выпускать, но они содержали имена кандидатов на должности, указы сената и постановления народного собрания. Между тем тысячи людей, которые находились на чужбине — в Египте, Греции, Малой Азии, — жаждали узнать, что происходит в столице. Все они требовали известий от Цицерона, ибо его рассказ получался самым ярким и остроумным. Одному Аттику он писал иногда по два письма в день! Цицерон был в переписке чуть ли не со всем Римом. Поэтому мы видим удивительную картину. Когда происходит важное событие, например гражданская война, мы читаем не холодное и степенное повествование какого-нибудь ученого позднего времени. Нет. Нам наперебой рассказывают обо всем республиканцы, цезарианцы, помпеянцы, ученые юристы, легкомысленные повесы и дельцы. Римский историк Корнелий Непот заглянул однажды в письма Цицерона, тогда еще неизданные. Он был поражен. «Кто прочитал бы их, тот не очень нуждался бы в связной истории тех времен», — говорит он. Действительно. Для истории они драгоценны.
Но я пишу не историю эпохи, я пишу биографию Цицерона. Первая моя книга посвящена была Сципиону Африканскому. И я не раз горько сетовала, что время сохранило нам так мало. Мне казалось, что единая картина разбита, разорвана на мельчайшие куски и они раскиданы по свету. Большая часть этих лоскутков безвозвратно пропала. И вот мне надо по крупинкам, по крохам собирать эти осколки и постепенно приставлять один к другому, чтобы увидеть картину и попытаться заполнить зияющие пробелы. Пренебрегать нельзя было ничем. Каждая строчка — пусть даже из позднего автора — могла содержать хотя бы в искаженном виде потерянный лоскуток. Здесь же иная проблема. Трудность в изобилии. Передо мной океан.
