Цицерон - [201]

После этого события Брут и Цицерон охладели друг к другу. Оратор видел в Бруте бессовестного ростовщика. Брут же был обижен на то, что Цицерон отказался порадеть о его делах, и считал, что виной недоброжелательство. К тому же Брут держался с Цицероном с нестерпимой важностью, сурово укорял его, был надут и надменен. Оратор признавался Атгику, что не может найти с ним общего языка (Att., VI, I, 8). И он открыто стал предпочитать этому новоявленному герою своих молодых друзей. Они тоже были грешниками, но веселыми грешниками — не корчили из себя святых и были милы и остроумны. Оратор не подозревал, что пройдет всего несколько лет и не будет для него никого дороже этого самого Брута, к которому он отнесся так холодно.

Вскоре после событий в Киликии вспыхнула гражданская война. Все были в смятении, в том числе и Брут. Лукан рисует такую сцену. Глухой ночью Брут является к Катону и спрашивает, что делать. Он молит дядю «наставить его слабый разум» и «избавить от колебаний». Для него единственный вождь в жизни Катон. Одно его слово — и он спасен. Он знает, что Катон хочет ехать к Помпею. Но неужели дядя решится обагрить свой меч в братоубийственной резне? Не лучше ли оставаться в стороне от войны? Катон отвечает, что не может сидеть сложа руки, когда «рушится твердь», «крушатся миры и созвездия». Он знает, что дело их обречено, что сам он всего лишь «воин призрачных прав и безнадежный страж законов». Но как отец идет за гробом единственного сына до самого погребального костра, так и он до конца пойдет за гробом свободы и в последний раз обнимет труп Рима (Phars., II, 234–325).

Слова эти убедили Брута, и он выехал к Помпею. Его появления здесь никто не ожидал. Дело в том, что Помпей был убийцей его отца, все знали, что Брут его всегда ненавидел. И теперь в том, что он, отбросив все личные обиды, решил стать под его знамена, увидели какое-то знамение. Сам Помпей, во всем неуверенный, издерганный, увидав Брута, вскочил и бурно прижал его к своей груди. Вскоре произошла битва при Фарсале. Помпей совсем один бежал к морю. Катон собрал остатки войска и отправился за ним в Африку. Брут же, говорят, проявил незаурядную смекалку и мужество. Он «незаметно выскользнул какими-то воротами» из лагеря, бежал и спрятался в болоте. Оттуда он написал Цезарю письмо, умоляя сохранить ему жизнь (Plut. Brut., 4; 6).

Цезарь тотчас же ответил, что дарует Бруту полное прощение и приглашает его к себе. Нужно сказать, что Цезарь, как неоднократно отмечали современники, питал к Бруту совершенно особую загадочную любовь. Тут было не восхищение умом и талантами, как в случае с Цицероном. И не дружба. Брут впоследствии признавался Цицерону, что совсем не знал Цезаря до битвы при Фарсале, так как был слишком молод, когда тот уехал из Рима (Brut., 248). В Риме это заметили. Стали ходить упорные слухи, что Брут незаконный сын диктатора. «Известно, что в молодые годы он находился в связи с Сервилией… И Брут родился в самый разгар этой любви, а стало быть, Цезарь мог считать его своим сыном», — говорит Плутарх (Brut5). Это повторяет и Аппиан. А один близкий друг Цезаря писал, что перед смертью диктатора нашли пророчество, что великий человек будет убит близким родичем. За эту версию с восторгом ухватились авторы исторических романов. Она придавала убийству Цезаря совсем уж зловещую окраску. Зато некоторые исследователи потратили немало усилий, чтобы опровергнуть эту сплетню. Я думаю, истину нам все равно не узнать. Важнее другое. Брут был убежден, что он — потомок славного Брута, изгнавшего царей. Более того. Он, видимо, даже не подозревал о порочащих его мать слухах. Зато Цезарь действительно «мог считать его своим сыном». И это, несомненно, было делом ловкой Сервилии. Известно, что перед Фарсалом Цезарь был страшно обеспокоен судьбой Брута. Настолько обеспокоен, что созвал своих воинов и отдал строгий приказ не убивать Брута.

Сейчас диктатор встретил его с распростертыми объятиями. Он «не только освободил его от всякой вины, но и принял в число ближайших друзей». Вскоре Брут оказал ему важную услугу. «Никто не мог сказать, куда направился Помпей. Цезарь не знал, что делать, и однажды, гуляя вдвоем с Брутом, пожелал услышать его мнение. Догадки Брута, основанные на некоторых разумных доводах, показались ему наиболее вероятными, и, отвергнув все прочие суждения и советы, он поспешил в Египет». Позже, «готовясь переправиться в Африку для борьбы с Катоном… Цезарь назначил Брута правителем Предальпинской Галлии» (Plut. Brut., 5–6).

Итак, Брут совершенно порвал с прежними своими товарищами и сделался цезарианцем. Не выгода и не страх его принудили. Как мы говорили, он совсем не знал Цезаря. Теперь же, увидав его в прекрасный момент победы и милости, он был совершенно очарован им и стал пламенным приверженцем диктатора. В беседах с Цицероном он настойчиво расспрашивает о Цезаре, все время возвращается к нему мыслью и вспыхивает от удовольствия от каждой похвалы своему новому кумиру. Узнав о гибели Катона, Брут, конечно, скорбел всей душой, даже стал сочинять ему панегирик. Но в то же время он сурово осуждал его за то, что тот отказался принять милость из рук Цезаря.