Чюрлёнис - [17]

Зима в деревне

«Соната звезд» поднимает нас над землей с ее радостями и заботами и на крыльях чюрлёнисовской фантазии переносит й далекие времена, когда родились Солнце и Земля, Луна и Марс, когда планеты заполнили необъятные просторы, а Солнце, посылая лучи благодати, жизни и радости, начало согревать далекие миры.

Но никогда, даже после «путешествия» к дальним звездам, в космос и на Восток, не забывает Чюрлёнис своей деревни, своих родных мест. Они необычайно дороги ему, и где бы он ни был – у Черного моря или в Силезских горах – он всегда вспоминает их, тоскует по родному дому.

Свою огромную любовь к родине, к родной усадьбе Чюрлёнис наиболее глубоко воплощает в «Сказке королей». Родное гнездо – самое дорогое богатство, его держат в руках два короля. Родная деревня – это лучезарное солнце. В своих воспоминаниях А. Жмуйдзинавичюс рассказывает, как сам Чюрлёнис отзывался об этой картине. «Об одной своей картине «Сказка» он говорил мне: «Пошли два короля в лес. Но ты, братец, не думай, что были то простые короли и что лес тот был простой. Все это сказочно, величественно. Лес такой, что на ветвях деревьев умещаются огромные города с дворцами, пагодами, башнями. И все это на ветвях. Теперь вообрази, какие это ветви. А каковы деревья, если у них такие ветви! А каков весь лес! В таком-то лесу и гуляют себе эти два короля. Можешь понять, что это за короли. Туловища у них, как древесные стволы, а то и потолще. И рост под стать. Конечно, это великаны. На них сказочные наряды, величественные короны… Лес мрачен, темен. Они ходят и ищут. Ищут, откуда в этом темном лесу словно свет струится. И нашли на земле, между могучими темными стволами, маленькую вещицу, излучающую солнечный свет. Один из королей взял ее в ладони, оба смотрят и дивятся. Что бы это такое могло быть? Несмышленыши. Великим королям никогда не понять этого. А ведь это простая, всем нам так хорошо известная литовская деревня. Она посылает миру сияние самобытной литовской культуры. Да только короли не понимают этого».

По-детски непосредственное отношение к сказочному сюжету, скрупулезное исполнение, крылатая фантазия – все это делает чюрлёнисовскую «Сказку королей» народным, всем хорошо понятным замечательным произведением искусства.

После космической и сказочной тематики Чюрлёнис как музыкант не может снова не обратиться к «музыкальной живописи», хотя Добужинский и утверждал, что эти музыкальные названия казались петербургским художникам из группы «Мир искусства» курьезом, и, по их мнению, не играли существенной роли в оценке творчества литовского живописца. Мне думается, что прежние и нынешние желания и попытки некоторых чюрлёнистов найти явные параллели между изобразительным и музыкальным творчеством Чюрлёниса, сводя все к какой-то четкой схеме, могут привести и приводят их в конечном счете к определенному академизму. Посмотрев на его «музыкально-живописный» диптих «Прелюд и фуга», мы обратим внимание на богатую фантазию художника, нас приведут в волнение сами картины, и лишь после этого мы, может быть, подумаем о музыкальных прелюде и фуге. Назови художник «Прелюд и фугу» иначе, ценность диптиха от этого нисколько не уменьшилась бы.

Живя в Петербурге, Чюрлёнис испытывает нужду, но высокая оценка его творчества русскими художниками и дружба с Добужинским морально поддерживают его. Из многочисленных художественных обществ и кружков Чюрлёнис ближе всего держался к «кружку Бенуа» и к Союзу русских художников. Члены «кружка Бенуа» искали новую, более выразительную, декоративную форму. И все же Чюрлёнис довольно критически относился к устремлениям петербургских живописцев.

Фантазия

«Живопись – даже эти большие господа из «Союза» – все либо назад смотрит, либо молится на Бердсли,- писал Чюрлёнис в письме от 31 октября 1908 года.- К примеру, Сомов, самая крупная рыба, так этот тот же Бердсли, только обесцвеченный, а Билибин и другие – или на Врубеля заглядываются, или на старые школы и оттуда черпают вдохновение. Точно смелости у них нет или в себя не верят. Школа Рериха – та же академия с отвратительными гипсами, и далеко им до школы Стабровского». Из этого письма мы видим, что Чюрлёнис критически относился к творчеству Сомова, Билибина, считая, что они находятся под влиянием «старых школ» или английского художника- графика Бердсли или Врубеля.

А пока что Чюрлёнис знакомится с наследием классического искусства: «…лазаю по Эрмитажу и Музею Александра III – изучаю. Знаешь, какие чудесные вещи есть тут, страх!» -пишет он из Петербурга своей невесте 15 октября 1908 года. «Чего только нет здесь! К примеру – древние ассирийские плиты с такими страшными крылатыми богами – не ведаю откуда, но кажется, что знаю их отлично и что это мои боги. Есть тут и египетские скульптуры, которые я ужасно люблю и которые Зося любит, и греческие скульптуры, и разные прочие вещи и их очень много, а картины – увидишь!»

Эти два письма свидетельствуют о том, что в 1908 году интересовало Чюрлёниса в искусстве. Если в студенческие годы он высоко оценивал творчество пользовавшихся тогда известностью немецких художников (Беклин, Штук, Клингер), то теперь, в пору творческой зрелости, его уж не восхищают и известные современные русские живописцы (Сомов, Билибин). Он относится к ним критически, ибо, по его словам, «точно смелости у них нет или в себя не верят». У самого же Чюрлёниса теперь есть и смелость и вера в свои силы. И вдохновляет его теперь искусство Востока, которым увлекался он всегда, и скульптура Древней Греции. В его произведениях 1909 года эта «скульптурность» характерно переплетается с графическим началом. Наиболее известные петербургские художники из «Мира искусства» и «Союза» были прекрасными графиками и любили вводить графические элементы в свои живописные работы. Это было характерно и для произведений Добужинского, покровителя и друга Чюрлёниса, который писал в своих воспоминаниях: «Может показаться странным, что искусство Чюрлёниса, такое ультраличное и стоящее совершенно обособленно, так быстро и горячо было нами признано. Это произошло потому, что он был индивидуален и одухотворен. Дух «Мира искусства» искал именно личного и искреннего, а никак не внешнего формализма, и потому Чюрлёнис сразу же показался нам близким и своим. Искусство Чюрлёниса с нашим искусством сближало еще и то обстоятельство, что оно было весьма графическим. Как известно, графика особенно привлекала его». Графика и живопись в творчестве Чюрлёниса тесно связаны и взаимообогащают друг друга.