Чужой для всех. Книга 2 - [28]

-Давно бы так,— осклабился офицер госбезопасности,-кралей осталась бы, а не сраной галошей, — и выдернул протокольный лист из рук арестантки, дабы та не передумала. — Увести! — махнул головой Данильченко конвоиру.

Сам спешно расстегнул ворот коверкотовой гимнастерки, открыл форточку, чтобы быстрее проветрить помещение от неприятного запаха изувеченных тел, крови стоявших в его кабинете целый день и, смахнув со лба свисающие капли пота, достал из глубины рабочего стола бутылку московской водки и круг колбасы. Его глаза радостно заблестели, когда он откупорил водку и понюхал свиную колбасу, в предвкушение маленького праздника. Данильченко всегда себе устраивал после окончания дела по расстрельной статье маленькое одиночное застолье. А, статья была таковой. Связь с немцами в годы оккупации приравнивалась к измене Родины. Но он добрый, он еще подумает подводить Дедушкину под расстрел или нет. Слишком много надуманного было в материалах дела. Что могла знать, выпускница школы, тогда в июле 41 года, какие сведения могла передать немцам, когда Красная армия бежала, а сам генштаб не мог разобраться в этой кутерьме? Ничего. Кроме этого есть смягчающие обстоятельства. Мать помогала партизанам в годы оккупации, пострадала от этого, инвалид. С ней трое несовершеннолетних детей, да четвертая байструючка от этого немца. Брат орденоносец, полковой разведчик, воюет на 2-ом Белорусском фронте. Безотцовщина. Нет, от этих фактов просто так не отмахнешься.

Данильченко налил две трети стакана водки и посмотрел на портрет вождя, ему показалась, что тот нахмурил брови. Следователь, вдруг сам не ожидая того, вытянулся по стойке смирно и, сбиваясь, краснея, пролепетал известную каждому довоенному школьнику фразу,— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! — и чуть не козырнул как пионер. — Устал, действительно устал, — мысленно подумал он и медленно отвернулся от портрета, постоял, молча с минуту, успокоился и с громким выдохом, — Ха-а!, — залил с удовольствием горькую жгучую жидкость внутрь. Закусил зеленым луком, намокнув в соль.

— Нет, Дедушкина, — мысли вновь его вернули к рабочей действительности и не отпускали от себя, навязчиво крутились в голове. — Ты еще поживешь немного, помучаешься на Соловках. Выживешь — значит повезло. Но протянешь скорее ноги. Север не для слабых. Хотя какая ты слабая? Пришлось ох как постараться, чтобы выбить твою подпись. Природную красоту также не спрячешь. Понравишься начальнику или куму, ляжешь под них, может, на поселение быстрее уйдешь. А там и свобода. Это твой единственный шанс. — Следователь аккуратно завязал на бант не пухлое уголовное дело под номером 192/44 Дедушкиной Веры Ефимовны и уложил в сейф. Затем вновь налил водки. Выпил все содержимое не сразу. На портрет вождя уже не смотрел, таким образом он прятался от его строгого взгляда. Оторвал зубами шмоток 2-ро сортной копченой колбасы и, чавкая, разгрызая попавшие хрящи, продекламировал на свой лад любимую им фразу Фридриха Шиллера, как он ее произносил всегда в одиночестве после окончания расстрельного дела, — Мавр сделал свое дело, мавр может и напиться! — и вылил остаток водки в стакан...

 

Сержант Храпко, вместе с другим конвоиром, бесцеремонно подтащили избитую Веру к камере следственного изолятора. Провернулся тяжелый замок, лязгнули засовы, открылась входная дверь.

-Берите вашу чахоточную, — громко крикнул Храпко и бросил изнеможенную Веру к ногам сокамерниц,— закрывая дверь, сурово добавил, — сидеть мне тихо здесь, без фокусов.

Молодые женщины, их было трое, тут же подхватили Веру и уложили на деревянный помост камеры, застланный соломой.

-Как ты, Верочка?— обратилась к девушке женщина, лет сорока, с собранными в узел седыми волосами, вытирая мокрой тряпицей засохшую кровь с ее лица.

Вера с трудом приоткрыла глаза. — Я подписала..., подписала протокол, Поля, скоро все закончится... воды, дайте мне немного воды.

-Вот, попей, — ей тут же услужливо поднесли ко рту кружку с водой. Вера сделала, несколько жадных глотков из чьих-то рук, ей стало чуть легче, но тело было непослушным, совершенно разбитым и чужим. Боль отдавалась в каждой клеточке организма, особенно внизу живота, куда вчера она получила удар ногой. Она терпела, не подавала виду.

-Спасибо девочки, — разбитые, опухшие губы чуть приоткрылись в улыбке, — скоро все закончится. Все, все. Я подписала протокол. Простите..., мне трудно говорить. Она откинула голову на жесткую подушку из соломы. Хотелось тупо лежать и молчать.

— Поспи моя голуба, поспи, настрадалась ты вдосталь, — заметила спокойным, но чуть с горечью, голосом Полина, учитель немецкого языка, — и погладила Веру по голове. — Да, у тебя температура, Верочка. Надя, — обратилась она к полногрудой сокамернице, — быстро намочи полотенце и принеси сюда. Захвати мою кофту.

Избитое, покалеченное, истощенное тело и душа Веры требовали немедленной медицинской помощи, хотя бы краткого отдыха. Но, несмотря на изнеможенность организма, она не могла долго заснуть. Мысли о своей судьбе, о перенесенных испытаниях в оккупации, особенно здесь в тюрьме, клещами держали ее полуобморочное сознание и не давали покоя.