Чужие сны - [30]

— Ты, Давыдов, с возрастом становишься невозможным!

— Я не виноват, кара миа, что твой вид в облегающем костюме вызывает у меня ассоциации! Красное, черное, соблазнительные изгибы, волнующие линии бедра… Кнут, латекс, высокие каблуки! Вот давай спросим у Родни, что ему приходит на ум, когда…

— Ты становишься однообразным, Денис! — сказала Карина с предупреждающими интонациями в голосе.

— Нет, это ты остаешься соблазнительной, — он поцеловал ее в ухо, зарывшись носом в пахнущие солнцем и морем волосы. — Повелительница!

Карина рассмеялась.

— Сегодня купим кнут и сапоги на каблуках!

— И ты выйдешь так к ужину!

— Не боишься за нашу репутацию?

— Нашу репутацию уже ничем испортить нельзя…

— Ты явно решил прославиться в кругах русской эмиграции.

— Я теперь не русский, я украинский, и мне плевать. Пусть хоть застрелятся все вместе. Умрут от нереализованных сексуальных фантазий и жестокой эрекции!

— Интересно, все писатели такие сумасшедшие?

— Нет, не все. Только те, у кого красивые жены.

— Ты — льстец!

— Я льстун!

— Нет такого слова.

— Теперь есть! Я же тебе не подсказываю, как вырезать из больших носов маленькие? Слова — это моя профессия. Если я сказал, что есть слово «льстун» — значит, оно уже есть!

Они рассмеялись, касаясь друг друга лбами, и Давыдов подумал, что давно не был так счастлив.

По идее, он должен был переживать, чувствовать себя сопричастным к тому, что произошло пару суток назад, — дыхание огромного несчастья слышалось здесь, на Арубе, несмотря на сотни морских миль расстояния. Пожалуй, он мог бы даже изобразить переживание, но в действительности совершенно ничего не чувствовал.

Ему, конечно же, было жаль погибших в катаклизме людей — репортажи, фотографии, телевизионные съемки с места катастрофы ввергали всех в уныние, но Денис поймал себя на мысли, что чувствует себя особенно живым именно потому, что совсем недалеко от них, если считать по планетарным масштабам, смерть собрала обильную жатву.

Он помнил ужас, пережитый в трясущемся самолете, помнил тошноту, подступившую к горлу, когда разглядывал первые фото…

Но сейчас Карина была рядом с ним, море стремительно уходило под днище надувной лодки, солнце пылало посредине голубого до рези в глазах неба, разрисованного мазками легких облаков, и ощущение просвистевшей у виска пули придавало всему этому совершенно новый привкус.

Давыдов не считал себя адреналиновым наркоманом. Как любой нормальный мужик, доживший до зрелого возраста, он понимал разницу между разумным риском (который, как известно, сопровождает любой выход на улицу, поездку на машине или перелет) и безбашенностью, и давно перестал носиться по родимым отечественным дорогам со скоростью за сто пятьдесят, напиваться в заведениях сомнительной репутации и делать замечания молодежи, гадящей в проходных дворах. Как писатель он лелеял свою способность к сопереживанию, потому что передать словом эмоцию, да так, чтобы читатель в нее поверил и испытал сам, может только тот, кто эту эмоцию способен пережить. В противном случае можно сработать технично, внешне безупречно, но такой текст «зазубрины» в душе читателя не оставит.

Сейчас, обнимая жену в летящей над волнами лодке, он внезапно сформулировал для себя те изменения, что чувствовал в последние дни: он перестал сопереживать и с нетерпением ждал момента погружения к затонувшему судну. Таких дайв-пойнтов за его аквалангистскую карьеру набралось уже не один десяток, он видел места и поинтересней и не мог понять, почему буквально дрожит от нетерпения перед рядовой нырялкой. И вдруг признался себе, что хочет адреналина. Он мечтал, чтобы кровь вскипела от ощущения опасности, чтобы риск — не разумный, а именно тот, который на грани и немножко за ней — заставил его сердце судорожно стучать в ребра и каждую клетку тела окатило ледяной электрической волной.

И жену он хотел иначе, чем было всегда, даже в дни их первых встреч, когда от запаха ее кожи у него темнело в глазах — теперь он чувствовал себя завоевателем, коллекционером… В общем, в их отношениях не стало меньше страсти, возможно, даже больше, потому что новое восприятие принесло в супружеское ложе новизну, но вот нежность, которой всегда было в избытке, испарилась.

Он любил Карину, ему доставляло радость быть с ней, но он воспринимал ее не как жену, а как очередную победу, прекрасный и желанный трофей, которым можно и должно насладиться. Он был счастлив все эти дни. Счастлив сегодня. Но счастье это называлось счастьем охотника.

Раньше это открытие его бы испугало. Его, прежнего Дениса. Но не Дениса нынешнего. Тот был в меру осторожен и любил жену. Этот же любил риск и женщин. Его нынешняя женщина была прекрасна и желанна. С такой приятно оставаться долго. Но долго — это не навсегда.

Давыдов неожиданно для Карины поцеловал ее в губы, вскочил и, ухватив свободной рукой леер на другом борту, замер на полусогнутых на носу стремительно скользящей по океану лодки — странное подобие ростры[10] в мужском обличье.

— Cool! — закричал рулевой. — It’sa really cool, guys!

Денис чувствовал себя вольтижировщиком, стоящим на спине несущейся галопом лошади, с наслаждением вдыхал пахнущий солью и йодом ветер, не замечая жены, которая не сводила с него глаз.