Чужие грехи - [7]

Одѣванье пошло быстрѣе…

Отравное впечатлѣніе производили эти двѣ женщины, эти два обломка старины. Низенькая, горбатая, сморщенная, какъ печеное яблоко, княжна Олимпіада Платоновна Дикаго производила съ перваго взгляда самое непріятное, отталкивающее впечатлѣніе. Горбатая фигура, длинныя, костлявыя руки, несоразмѣрная съ туловищемъ большая голова, заплетавшіяся на коду ноги, пестрые отъ неравномѣрно пробивавшейся сѣдины волосы, рѣзко смотрѣвшіе изъ глубокихъ впадинъ глаза, сморщенная и потемнѣвшая, какъ старый пергаментъ, кожа, неровный, то грубый, то визгливый голосъ, напоминавшій голосъ молодого пѣтуха, все это сразу отталкивало человѣка отъ старой отставной фрейлины. Но были люди, любившіе и это обиженное природой существо, и среди этихъ людей первое мѣсто безспорно принадлежало Софьѣ, повѣренной, домоправительницѣ, горничной, молочной сестрѣ, если хотите, подругѣ Олимпіады Платоновны. Софья была ровесницей барышнѣ, она была съ дѣтства взята въ барскій домъ, она съ барышней научилась читать и писать, она знала немного по-французски, она ѣздила съ болѣзненной барышней когда-то за-границу, она знала какой-то печальный романъ въ жизни барышни, она не скрыла отъ барышни и того, что въ ея жизни былъ тоже невеселый романъ. Высокая, высохшая, некрасивая, рябоватая, она тоже производила впечатлѣніе отталкивающее, непріятное, какъ многія старыя дѣвы. Но Олимпіада Платоновна любила ее болѣе всѣхъ своихъ знакомыхъ и родныхъ. Между барышней и служанкой была полная откровенность, была извѣстнаго рода фамильярность, служанка даже сильно вліяла на барышню, но въ тоже время никогда Софья не смѣла сама сѣсть при Олимпіадѣ Платоновнѣ, никогда не смѣла дать ей какой-нибудь совѣтъ при постороннихъ, можно даже сказать, что служанка боялась барышню и сильно мучилась каждый разъ, сдѣлавъ какую-нибудь оплошность и видя необходимость признаться въ этой оплошности, хотя, повидимому, она давно бы должна была привыкнуть, что Олимпіада Платоновна очень мало обращаетъ вниманія на разныя оплошности людей и еще менѣе на оплошности своей Софьи. Олимпіада Платоновна и Софья слыли каждая въ своемъ кругу «старыми дѣвками», «злючками», «полоумными чудачками», но и вокругъ Олимпіады Платоновны групировались въ минуты жизни трудныя разныя племянницы и племянники, крестницы и крестники, гонимые родителями или преслѣдуемые кредиторами, и вокругъ Софьи сгрупировалась цѣлая шайка ея родныхъ, служившихъ у Олимпіады Платоновны поварами, прачками, кучерами и лакеями. Олимпіада Платоновна была не богата, но и далеко не бѣдна: у нея былъ небольшой капиталъ, крошечное имѣньице и пенсія въ шесть тысячъ рублей; этихъ доходовъ, конечно, было бы вполнѣ достаточно для нея, но она постоянно нуждалась, сидѣла безъ гроша, такъ какъ ее обирали всѣ, кому было не лѣнь; а такихъ людей среди «захудалыхъ» родственниковъ Олимпіады Платоновны было не мало. Софья въ свою очередь могла бы кое-что скопить, живя на всемъ готовомъ и получая хорошее жалованье и подарки, но у нея никогда не было денегъ: если ее не обирали разные крестники и крестницы, племянники и племянницы, то ее обирала сама Олимпіада Платоновна, вѣчно сидѣвшая безъ денегъ и занимавшая ихъ у Софьи. Но каковы бы ни были внутреннія качества этой пары — языки двухъ старыхъ дѣвъ были иногда невыносимы: критиковать и бранить всѣхъ и все, начиная съ самихъ себя, вошло, кажется, въ плоть и кровь этихъ женщинъ. Когда онѣ удалялись въ Сансуси, онѣ рѣже встрѣчались съ людьми, у нихъ меньше являлось поводовъ кого-нибудь осуждать, имъ меньше бросалось въ глаза, какъ живетъ тотъ-то и тотъ-то, но Олимпіада Платоновна получала газеты и между барышней и служанкой ежедневно происходили разговоры въ родѣ слѣдующаго:

— Ты помнишь, Софья, Валеріана Ржевскаго? спрашивала Олимпіада Платоновна.

— Еще бы! отвѣчала Софья. — Головорѣзъ, какъ есть головорѣзъ былъ! Въ вѣкъ не забуду, какъ покойная его матушка къ намъ пріѣзжала въ слезахъ, когда его въ долговое хотѣли посадить за долги! Мы же выручали!

— Ну, да, да! И можешь представить, этого-то мота, этого-то головорѣза на директорское мѣсто въ акціонерную компанію посадили! сообщала Олимпіада Платоновна. — Его подъ опекой держать надо, а его директоромъ дѣлаютъ!

— Да что вы! удивлялась Софья. — Да ужь это не другой-ли Ржевскій? Вѣдь этотъ и не въ чинахъ, и виду надлежащаго не имѣетъ. Такъ себѣ, шаркуномъ выглядитъ!

— Да нѣтъ, вотъ тутъ напечатано: Валеріанъ Ивановичъ Ржевскій, указывала на газету Олимпіада Платоновна. — Другого Валеріана Ивановича Ржевскаго нѣтъ! Хорошо дѣла то компаніи пойдутъ! А? Это я бы нашего Митрошку-пьяницу въ домоправители произвела, что бы было? И вѣдь все такъ, все такъ у насъ дѣлается! А потомъ и жалуются: «ахъ, компанія у насъ лопается!.. ахъ, дѣла дурно идутъ! ахъ, людей у насъ нѣтъ!» А! людей нѣтъ! Дѣлъ некому вести! Скажите, пожалуйста, какая несчастная страна, что и людей не сыщешь!.. Да они бы ко мнѣ пришли спросить, что за человѣкъ Валеріанъ Ржевскій, такъ я бы имъ, голубчикамъ моимъ, его атестацію дала! Не поздоровилась бы ему, родному!

— Да помилуйте, кто же его не знаетъ! говорила возмущенная Софья. — Я думаю, каждый извощикъ въ Петербургѣ скажетъ, какъ онъ куролесилъ!.. Въ трубу все дѣло пуститъ, всю компанію разоритъ въ разоръ! Ужь своего имѣнія не уберегъ, наслѣдственное все промоталъ, такъ гдѣ уже ему чужія-то деньги беречь!