Чужие грехи - [55]

Валеріанъ вдругъ громко расхохотался.

— А-а, ужь тогда выдумайте, что хотите!.. Мало-ли куда мы могли уйдти безъ васъ!

Онъ повернулся на каблукахъ и проговорилъ Егвенію:

— Ну, иди-же!

Всѣ три мальчугана направились въ комнату господина Мишо, гувернера князей Дикаго.

— Дура она у насъ, потому всего и всѣхъ боится, говорилъ дорогою Валеріанъ Евгенію про гувернантку.- C'est la cendrillon de la maison, какъ ее называетъ monsieur Michaud. Ею всѣ помыкаютъ и онъ, и papa, и maman, и мы. Меня… она и боится меня, и чуть не молится на меня. Да мнѣ что, не люблю я кислятины, потому и обрываю ее. Только одна Тата нѣжность къ ней чувствуетъ. Ну, да Тата, извѣстно, дура. Лѣтомъ муху стала изъ паутины освобождать и лобъ себѣ расквасила, свалившись съ рѣшетки терасы. Она и сандрильону обожаетъ, потому что ту притѣсняютъ. Притѣсняютъ! А гдѣ-бы ее стали держать, если она рохля? Maman ее ужь только потому и держитъ, что maman любитъ покорность, а то куда-же-бы ее въ порядочный домъ приняли…

Мальчикъ говорилъ бойко, рѣзко и нѣсколько вульгарнымъ тономъ, какъ-бы щеголяя тривіальными и ухарскими выраженіями. Въ этомъ слышалось нѣчто умышленное, напускное желаніе казаться взрослымъ, а не пятнадцати-лѣтнимъ юношей.

— Ты куришь? спросилъ онъ, когда они вошли въ комнату гувернера.

— Нѣтъ, отвѣтилъ Евгеній.

— Горбунья запретила, вѣрно? спросилъ Валеріанъ.

— Хи, хи, хи! Горбунья! хи, хи, хи! вдругъ залился жидкимъ, пискливымъ смѣхомъ Платонъ Дикаго, прежде чѣмъ Евгеній успѣлъ отвѣтить на вопросъ Валеріана.

Евгеній быстро повернулъ голову и изумился: Платонъ, весь съежившись, сгорбившись, сидѣлъ въ креслѣ, его ротъ расширился, его глаза съузились, его лицо сжалось, словно оно было сдѣлано изъ гутаперчи, его плечи вздрагивали и весь онъ трясся, продолжая громко хихикать и безсмысленно повторять: «горбунья».

— Ну, опять напустилъ на себя! сердито проговорилъ Валеріанъ. — Ты знаешь, онъ у насъ на пари по цѣлому часу можетъ такъ юродствовать, обратился онъ къ Евгенію, закуривая папиросу. — Состришь что-нибудь, а онъ и захихикаетъ вотъ этакъ, какъ идіотъ… Только ты не думай, чтобы онъ это въ самомъ дѣлѣ: это онъ только напускаетъ на себя… Monsieur Michaud все научилъ. Скука тоже иногда такая, сидимъ-сидимъ вмѣстѣ, не знаешь, что дѣлать, ну, и куришь, и балаганишь…

Валеріанъ вдругъ махнулъ рукой.

— Ну, да теперь, слава Богу, отдали въ пансіонъ, все-же хоть на полдня изъ монастыря вырываемся, проговорилъ онъ.

— Изъ монастыря? спросилъ Евгеній.

— Ну, да, мы нашъ домъ монастыремъ называемъ, пояснилъ Валеріанъ.- Maman вѣдь совсѣмъ биготка. Это она, впрочемъ, отъ несчастной жизни.

Валеріанъ затянулся папиросой съ важнымъ видомъ взрослаго человѣка, прощающаго грѣхи слабыхъ ближнихъ.

— А она несчастная? съ недоумѣніемъ спросилъ Евгеній.

— Да, у papa другая семья есть. Впрочемъ, monsieur Michaud говоритъ, что maman сама виновата въ томъ, что papa бросилъ домъ.

— Такъ онъ и васъ бросилъ? вдругъ торопливо спросилъ Евгеній, точно обрадовавшись, что онъ нашелъ еще ребенка, брошеннаго отцемъ.

— Насъ? Нѣтъ, отвѣтилъ Валеріанъ. — Онъ только на разныхъ половинахъ теперь съ maman живетъ, а насъ — съ какой стати ему насъ бросать? Онъ у насъ веселый и балагуръ. Въ пансіонѣ намъ такія штуки про него разсказывали, что ой-ой-ой… Да и покойный нашъ братъ, разъ подкутивши, многое поразсказалъ про papa.

— Ахъ, я видѣлъ, какъ хоронили вашего брата, замѣтилъ Евгеній.

— Да его изъ-за одной камеліи убили, пояснилъ Валеріанъ.

— Убили? изъ-за камеліи? спросилъ Евгеній, недоумѣвая.

— Да. Дуэль изъ-за женщины у него вышла въ Парижѣ, сказалъ Валеріанъ, пуская дымъ къ потолку.

Втеченіи всего этого разговора Платонъ молчалъ. Онъ сидѣлъ, сгорбившись, въ креслѣ, какъ разъ противъ зеркала. Пососавъ немного папиросу, которая, повидимому, не приносила ему никакого удовольствія, онъ швырнулъ ее въ сторону и сталъ «строить рожп»: онъ бралъ себя за уши и оттягивалъ ихъ въ стороны, въ видѣ раскрытыхъ ставень, расширялъ руками вѣки или съуживалъ ихъ, растягивалъ пальцами ротъ, показывалъ себѣ языкъ, сморщивая при этомъ невообразимо лицо. Евгенія это безпокоило, непріятно дѣйствуя на его нервы.

— Что это онъ дѣлаетъ? тихо спросилъ онъ, наконецъ, Валеріана.

— Онъ у насъ шутъ гороховый, отвѣтилъ Валеріанъ небрежно. — Перестань, Платошка! Уродомъ останешься! строго сказалъ онъ брату.

Платонъ опять съежился и захихикалъ.

— Пожилъ-бы ты въ нашемъ домѣ, такъ и не то бы сталъ дѣлать, сказалъ Ватеріанъ Евгенію. — Отъ однѣхъ проповѣдей maman съума сойдти можно. И потребностей она никакихъ человѣческихъ не понимаетъ, какъ говоритъ monsieur Michaud. Ну, поневолѣ ей всѣ и лгутъ, всѣ ее и обманываютъ…

Въ эту минуту послышался стукъ въ двери и раздался голосъ гувернантки:

— Maman васъ зоветъ!

— Идемъ! отвѣтилъ Валеріанъ и торопливо направился къ письменному столу, стоявшему въ комнатѣ гувернера.

Онъ взялъ какую-то маленькую коробочку, вынулъ изъ нея бѣленькую лепешку и положилъ въ ротъ. Потомъ налилъ на руку изъ флакона духовъ и вытеръ губы.

— Платонъ, бери-же лепешки, а то табакомъ пахнуть будетъ, обратился онъ къ брату.- Maman не знаетъ, что мы куримъ. Тоже готова насъ до сихъ поръ въ коротенькихъ панталончикахъ à l'enfant водить! пояснилъ онъ Евгенію. — Это просто скучно!