Чужая жизнь - [8]
Кто-то тряс меня за плечо, но я не мог понять, не мог проникнуть сквозь завесу бесчувствия, отупения. Я был словно в трансе. И когда я понял, наконец, скрытый смысл криков, хриплые, срывающиеся слова показались мне ласкающей музыкой блаженного умиротворения.
Чили-Лиму волновался; на бесстрастном обычно лице разлилось нетерпение. Ведь он уже в десятый раз говорит кахуна-хаоле, что шхуна Ли-Фу-Чао стоит на рейде Жемчужной Гавани, а кахуна-хаоле не хочет слышать. Пора, нора!.. Ли-Фу-Чао ждет.
Я вскочил на ноги. Конечно, пора. Еще день — и все было бы напрасно. Скорее, скорей!..
Через несколько часов шхуна Ли-Фу-Чао распустила паруса, окрыленные несколько резким ветерком океана.
В чистой воде громадной цистерны плескались в трюме сотни две отобранных созданий. Их вырвали из ужасной клоаки, где смерть и гниение довершили свое жуткое дело. Их ждали голубые прозрачные воды лагуны. Они должны были продолжать цепь чужой жизни на Земле.
Я казался самому себе Ноем, в крепком ковчеге спасающим от потопа жизнь чистым и нечистым.
…И уже вдали смутно маячили зеленые своды долгожданной тверди.
В новых условиях едва теплющаяся жизнь разгорелась ярким пламенем. Тихая лагуна стала источником бешеного роста. Жизнь выходила из пределов воды и густые заросли, непроходимые лесные дебри и темные пещеры острова уже ждали новых поселенцев. Под голубым покровом лагуны роился бурный очаг жизни и движений. Он давал о себе знать всплеском, криком, бешеным клокотанием воды и иногда кровавыми пятнами. На тинистых отмелях, поросших тростником и жирной травой, ползали и лениво грелись на солнце тела пришельцев. Это были незнакомые формы жизни, иногда чудовищные, уродливые, с нашей земной точки зрения, комбинации природы. Густой и влажный воздух был наполнен незнакомым и странным многозвучием. Где-то в густых зарослях, в сырых зеленых недрах, звенели, тянули мелодичную нежную трель, трещеткой врывались в слух чужие голоса. То были крики гостей из Неведомого.
На тинистых отмелях ползали и лениво грелись на солнце чудовищные, уродливые с нашей земной точки зрении, комбинации природы…
И будто испуганный, рассерженный этим навождением, у темной гряды обелисков-скал разгневанно гремел океан. Скрежещущие взлеты и удары, содрогавшие весь остров до основания, врывались в глухое сердитое рокотание. В эти дни океан рассвирепел, как никогда. Редко замирал он, утомленный, подавлял в себе гнетущую злобу. А Солнце, равнодушное ко всему, светило ярко, знойно, взбираясь все выше и выше к зениту.
Одна ночь особенно врезалась мне в память. Ничего исключительного не случилось в ту ночь, но просто вся обстановка, все детали, гармонируя с настроением, так сочетались, что память почему-то из множества ночей выделила и запечатлела эту ночь. И не новизна восприятий тут имеет значение: эта ночь — не первая ночь моей удивительной жизни на затерянном острове: может быть, сотая или тысячная…
Белый рог луны повис концами к горизонту в синей беспредельности.
Тишина. Какой-то тихий звон сверлит сонные покровы молчания. Едва слышно рокочет океан, словно угасая в бесконечности. Зачарованность висит в воздухе. В молочно-белом прозрачном сиянии застыли темные дебри. Ни шороха. И бесшумно ползут водяные струйки лагуны у моих ног. Как загадочно ее безмолвие!.. Лагуна манит к себе световые лунные лучи, топит их в голубом зеркале. Неподвижными тонкими нитями тянутся они к ее водам, но, не достигнув темного дна, всплывают играющим серебряным разливом. Купается белоснежная луна в голубой прозрачной лагуне…
И вдруг разбуженно всплеснула вода лагуны. Световые круги, сшибаясь, понеслись к берегу. Мелкие волны раздраженно лизнули черную кайму. И вот уже клокочет, пенится голубая вода. Зеленоватые осклизлые щупальцы гавайского осьминога мелькнули и скрылись в пене. Мелькнула и скрылась громадная длинная пасть «чужого» — частокол острых белых зубов. Маленькие выпуклые глазки тускло блеснули кровью и бешенством. Взметнулись каскады. Сноп брызг заиграл в белом свете. Лагуна расшумелась, разволновалась, задвигалась тысячами тел. Бойцов плотным рядом обступили любопытные. Их настороженные головы, жадные, ждущие пасти, темные тела с быстрыми хвостами переплетались, сбивались в темное пятно и расходились туманными, расплывчатыми призраками. Жадные и жестокие ждут они, победит ли чужая жизнь или земная. И победила чужая… Пена стала розовой.
Брызги искрились рубинами. И медленно… все медленнее ползли круги. Трепетали в агонии длинные щупальцы, иногда бессильно высовываясь из воды, как рука утопающего. Израненное тело терзали мелкие жадные пришельцы. В стороне обугленным бревном временами высовывалась морда победителя. Маленькие глазки искрились кровью и дерзостью сильного. Но время неумолимо глотало мгновения жизни, и уже призрак смерти сковывал его движения, холодил и останавливал ток крови.
Снова бесшумно всползали тонкие светлые струйки. Попрежиему бесстрастно и слепо глядел белый рог в голубое зеркало, а в кольцо бананов и древовидных папоротников молчала тьма. Ярко-красные цветы огиа-легуа бесшумно расцветали в белом призрачном свете.
