Чужая слёзница - [4]

На следующий день, утром, в кабинет, без стука и секретарского предупреждения, как-то бочком, вошел серенький незаметный человек. Вежливо поздоровался и извлек из потрепанного портфеля казенный конверт бледно-бурого цвета.

— Нестор Трофимович поручил мне оформить соответствующие документы и, так сказать, письменно зафиксировать ваше благородное желание в наше сложное время встать в ряды добровольных борцов за народное счастье. Поверьте моему опыту, Павел Михайлович, сей шаг определенно зачтется вам в будущем. Там образец имеется, связь будете держать лично с товарищем генералом, а по необходимости — со мной. Вот координаты.

Павел Михайлович, зная крутой нрав тестя, все подписал. А куда было деваться, не в родную же деревню возвращаться, в самом деле?..

Нет, если уж день не задастся с утра, до вечера все будет идти наперекосяк. Работа не клеилась, подчиненные раздражали своей тупостью и беспомощностью. Хотя сам виноват: приучил, чтобы без его одобрения ни одной бумаги в свет не выходило. Надо взять себя в руки. После обеда — прием граждан по личным вопросам. На кой он сдался этот прием? Битых полдня сиди и выслушивай этих придурков. До чего же у нас тупой народ, особенно старики, попередохли бы скорее, что ли. Все им не так, все для них раньше лучше было. Конечно, раньше лучше было, тогда и Манька молодой была, и водка медом в рот текла. А как от них воняет!.. Не любил Павел Михайлович ни народных запахов, ни этих казенных встреч с представителями областного населения, скучал и дожидался спасительных восемнадцати часов. Главное, перед приемом, в обед, не наедаться, чтобы не захрапеть прямо перед просителем.

Иногда Павел Опороскин, а именно так неблагозвучно именовался его старинный крестьянский род, ударялся в длительные рассуждения о вечных взаимоотношениях чиновника и народа, об их взаимной нелюбви и вражде. У него, в отличие от классиков, правота всегда оставалась за чиновным человеком, и чем выше был этот чин, тем большей правотой он обладал. В России, считал Павел Михайлович, власть обладает неким особым сакральным смыслом. Нет, не закон, не указ, не конституция правит на безбожно-молитвенной Руси, здесь всему голова — власть. Власть без традиций, без природы, без участия в ней народа, просто чистая власть, невесть как и откуда взявшаяся. Может, варяги принесли, а может, печенеги? Это некий сверхъестественный чертог. Вошел в него человек и стал носителем особых привилегий и почестей, имеющим право повелевать и управлять; покинул святилище или тебя вытолкнули оттуда — все сразу закончилось, как в сказке о золотой рыбке. Ты — никто, ноль среди миллионов, подобных тебе, нулей. Сегодня модно стало винить во всех бедах бюрократов и демократию. Сами, дескать, на свою голову повыбирали придурков — вот и мучайтесь, а придурков да жуликов этих самых народу подсунул пресловутый административный корпус, то есть чиновники. Конечно, народ у нас еще тот! Даже в Африке забесплатно работать сегодня никто не будет, а у нас пашут, хреново, правда, но пашут! А то, что выбирают того, про кого телевизор скажет, так, может, в Америке по-другому выбирают? А уж чиновники плохи, так извиняйте: какой народ, такие и чиновники! Других взять неоткуда.

Прием сегодня выдался спокойный. За два с половиной часа не было ни одного человека. Павел уже успел подремать, и сейчас, прохаживаясь по скромно обставленной комнате с портретами президента и губернатора на недавно побеленной стене, мотал головой, как бодливая корова в июльский полдень, пытаясь размять затекшие от неудобной позы шейные позвонки. На столе, источая дурманящий аромат, дымился только что сваренный и принесенный секретаршей кофе. «Слава Богу, — он глянул на часы. — До окончания этой тупости осталось всего тридцать минут».

Запиликал телефон приемной.

— Слушаю…

— Посетитель, — будничным и тоже слегка заспанным голосом сообщила дежурившая в приемной сотрудница отдела по работе с письмами и обращениями граждан. — Камова Анна Григорьевна, 1927 года рождения…

— По какому вопросу? — перебил ее Павел.

— Говорит, что объяснит вам лично.

— Запускай.

Молох еще пару раз крутанул, до хруста, шеей и, торжественно усевшись за стол, сделал вид, что внимательно читает лежащие пред ним бумаги.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите, — громко и бесцветно, как умеют отвечать только русские чиновные люди, отозвался Павел Михайлович.

В комнату, здороваясь и кланяясь, вошла худенькая старушка, одетая в разнобой: плюшевая старомодная — не то куртка, не то полупальто, в серо-кофейную клетку шерстяной платок, длиннополая юбка из модной лет десять назад набивной ткани, на ногах — молодежные дутые луноходы.

— Вы уж меня извините, мил-человек, что отрываю вас от державных дел своими мелочами, — остановившись посреди комнаты, нерешительно начала просительница. — Мне к вам посоветовали записаться на прием соседи. Говорят, вы из простых, из деревенских?

Павел поморщился. Он не любил, когда незнакомые люди начинали вот так беспардонно напоминать о его невысоком происхождении. «Не хватало мне еще славы народного заступника. Вроде, и повода не давал». А вслух произнес: