Чужая шкура - [79]

* * *

У Брюно Питуна прорезался наконец голос. Его возвращение на пятый этаж было встречено заметным облегчением и жаркими объятиями в пику мне.

— Ну и ну, Соланж, каша ты манная, что это за цвет? Глазам не верю: десять дней меня не было, а ты глянь, как порыжела! Вот оно, мое влияние!

В ответ старшая сестра что-то зашептала ему на ухо, поглядывая в мою сторону. Он перестал ухмыляться, забрал у меня карточки и сказал мне «спасибо» укоризненным тоном. В то самое утро из комы вышел Абдель. Полицейским, которые пришли к нему за описанием скинхедов, он сумел рассказать лишь о девушке в лифчике, которая ела шоколадный город.

На следующий день температура у меня подскочила до сорока. Это явно был один из больничных вирусов, что гуляют по вентиляционным трубам. Врач «скорой помощи» спросил у меня, где я провел февральский отпуск. Мой ответ его встревожил. Выписав лекарств на три страницы против нозокомиальной инфекции, он посоветовал на будущее отдыхать в каких-нибудь экзотических странах: там если и подцепишь какую дрянь, так хоть фотографий нащелкаешь.

Неделю провалялся в кровати, с опозданием перечитал кучу книг. Кот от меня не отходил. Я прослушал на дисках все концерты Парижского оркестра с участием Доминик и сорок пять опер, которыми дирижировал Дэвид. Я сказался заразным и ни с кем не виделся, еду мне брали на вынос в ресторанах, где раньше я никогда ничего не заказывал. К телефону не подходил. Даже голос Лили, дрожащий от счастья по случаю появления рецензии на книгу его юного протеже, и тот не подвигнул меня протянуть руку и взять трубку. Я жил в простынях Доминик, и в какой-то момент решил, что здесь и умру, но на самом деле спокойно выздоравливал. И даже знать не хотел, что будет потом. Одурев от чтения и музыки, я впал в такое же оцепенение, как мой кот, спал чуть ли не целыми днями и отслеживал ход времени не иначе, как по длине новых усов.

Гийом Пейроль прислал мне огромный букет белых лилий, я взглянул на них и грустно улыбнулся. Обрезал тычинки — это был единственный стоящий поступок, который я совершил за всю неделю. Автоответчик исправно докладывал о том, как развивается ситуация на работе: собратья из конкурирующих газет зубоскалият, кто как умеет, тем временем продажи романа, который никто из них не открывал, взлетели до рекордной отметки. Самые хитроумные приняли у меня эстафету. Они не стали говорить о гениальности автора, оставив это на моей совести, но упоминали социальный феномен, появление нового жанра и зарождение новой тенденции, подразумевая под этим эффект снежного кома, возможный лишь благодаря невзыскательности читателей. На самом-то деле это лучший способ подогреть интерес к тому, что вызывает у тебя возмущение. Пресс-атташе из «Галлимара» каждое утро с дрожью в голосе сообщала о новых допечатках тиража, а ее коллеги из других издательств просто закидали меня всякой завалью в надежде, что я захочу повторить эксперимент.

Вот так, лежа в кровати, я стал героем дня. Главный Координатор каждые два дня осведомлялся о моем самочувствии. Синоптики обещали скорое похолодание и, поскольку усы приобрели вполне пристойный вид, первым делом я решил съездить в Эсклимон, чтобы отключить воду. Вылазка моя, впрочем, оказалась совершенно бесполезной, все трубы уже успели лопнуть. Оставалось только дожидаться оттепели. Я предупредил местного водопроводчика и вернулся в Париж, заработав прострел шеи из-за весьма относительной герметичности целлофанового пакета, которым я закрыл разбитую форточку.

Чтобы не попадаться на глаза «жуку», который все еще караулил меня у автобусной остановки, весь усеянный уведомлениями «просьба убрать», я с моста Коленкур свернул на Жозеф де Местр, развернулся на улице Лепик, и тут у меня случилась остановка сердца: перед подъездом дома 98-бис, сидя на железном парковочном барьере, подставив открытый журнал бледному сиянию фонаря и уперев локти в колени, дожидалась Карин.

Я вжался в сиденье. Услышав глухой прерывистый рев моего «армстронга», она подняла глаза, но я успел отвернуть голову к Мулен де ла Галет. В зеркало заднего вида я увидел, что она снова погрузилась в чтение. Поворот у ресторана «Грациано» я проскочил, пришлось пыхтеть вверх по Лепик до самой площади Жана-Батиста Клемана, чтобы потом спуститься по улице Абревуар к началу авеню Жюно. Я не раздумывал. И не пытался ничего для себя сформулировать. Если в первое мгновение я испытал шок, то потом не мог не признать очевидное, а все мои решения, сомнения и страхи тут же отошли на второй план. Она возвращалась ко мне, хоть я и отвернулся от нее, возвращалась с тоской, гордостью и упрямством. Она пришла, пренебрегая нашей размолвкой, чтобы в свою очередь застать меня врасплох, загладить мою вину, отплатив мне тем же. Я думал, что забыл ее, а на самом деле все это время ее ждал.

Я как попало загнал машину в свой отсек и бросился к лифту. Даже не прикрыв за собой дверь квартиры, сразу рванул к окну. Карин все еще была там, на барьере, закутанная в большое черное пальто, вокруг шеи обмотан шарф. Сняла с правой руки перчатку, чтобы удобнее было переворачивать страницы журнала. Я побежал в ванную, помедлил секунду перед зеркалом. Фальшивым голосом буркнул своему отражению: «Ну, извини», — и стал сбривать новые усы. Пустил воду, чтобы смыть их, и зачесал волосы назад. Гелем укладывать не стал, сбросил кожаную куртку и вельветовые брюки. Натянул спортивный костюм, а поверх — привычный грязно-бежевый плащ. Благословил небо за то, что очки-полумесяцы так и валяются в ящике, и выскочил из дома. В этот час Ришар имел все шансы встретиться с соседями Фредерика. Плевать. Последние минуты все изменили, и мне опять важнее другая жизнь, по ту сторону улицы.