Чужая плоть - [2]

Мы молились у киота,[4] разложив пергаментные свитки на полу. Святые слова каждый знал наизусть, но взгляд сам искал их на пожелтевшей коже, искал, принимал в душу и отпускал голосом, словно в небо белых чистых голубей. Мы стояли на коленях, похожие на храмовые оранты,[5] слезы падали с наших лиц, падали и замерзали, а душам было тепло – наверное, рука Господа держала их.

Отчитав «Блажени непорочнии» мы направились в келью Адриана, келарь же, взяв нож и закутавшись в шкуры, покинул приют.

Он не вернулся к полудню. И ближе к вечеру мы забеспокоились. Поставив котел на очаг, чтобы согреть воды, Юлий сел возле иконы, закрыл глаза, тонкие пальцы застряли в спутанных прядях бороды. Я слышал, как плачет его душа, светло… и до небес, будто струны лиры, которые перебирал Агнец на образке.[6] Не в силах терпеть, я накинул овчину и вышел.

Следы Мартина вели по краю пропасти, дальше, по глубокому снегу за уступ. Ветер, снова подувший с Пандии, нес колючие белые струи, проникал под мою изодранную одежду. Иногда порывы его были слишком сильны, и я падал, зарываясь в снежных наносах. Вставал. Рядом, за скатом, сходящим в пропасть, шумела река. Вьюга выла в трещинах скалы тонко и многоголосо, так, что мне вспоминалась стая волков, настигших нас как-то в предгорьях Альп. Но здесь не могло быть волков. В эту зиму здесь не осталось ничего живого, даже чахлые деревца, которые мы рубили для очага в лощине, ломались с мертвым треском, будто дряхлые кости. Пройдя еще шагов двести, я остановился. Солнце уже скрылось в щели между гор. Закат, красный, как последний взгляд Христа на кресте, тускнел.

– Игнатий!

Я повернулся, едва устояв на ногах. От уступа, который был совсем близко, спускался наш келарь. Проваливаясь в рыхлом снегу, мы побежали друг другу навстречу.

– Мартин! – я стал, испуганно оглядывая брата. Его лицо казалось серым, темные космы закрывали глаза. Левая рука повисла как-то бессильно, надорванный рукав и ладонь были в крови, правой же он прижимал к животу сверток, тоже окровавленный. – Мартин… О, Господи! – я сделал еще шаг, протягивая к нему свои руки. – Ты ранен?

– Нет, – он мотнул головой. – Игнатий, брат, я добыл мясо. Немного, но это все же… мясо, плоть, которая не даст нам умереть, – келарь опустился на снег и осторожно развернул холст.

– Откуда, Мартин? – я с недоверием смотрел на горку подмерзших кусочков, похожих на ободранные мизинцы. – Где же ты мог взять такое?

– Пожалуйста, не спрашивай. Я говорил уже – Господь мне поможет… И Он помог. Помог, Игнатий. Будем усердно молиться – поможет еще. Мы должны пережить эту зиму.

Мы сварили добычу келаря в котелке. От мутного, пенистого навара исходил сладкий запах, и у меня разболелась голова. Господи, наверное, я просто забыл, как пахнет вареное мясо. Мы ели его, хватая из кипятка. Старику же Адриану налили варево в миску. Он приподнялся, прошептал литанию[7] и тоже ел, поглядывая на нас каким-то детским светлым взглядом, будто сверкающие серафимы стояли за нашими спинами. Ветер скреб в стенах камни, мел по отрогам снег, а в нашем очаге горел огонь, добрый, словно улыбка Бога.

Через день Мартин снова ходил выше по реке. Вернулся после полудня, и снова принес мяса, меньше, правда, чем первый раз – три-четыре горстки подмороженных кусочков, нарезанных ножом, но и такая добыча означала для нас не меньше чем жизнь. После этого Мартин ходил еще, приносил, и мы ели, отслужив Вечерню. Собирались в келье старика, клали в очаг хворост для огня и ели горячее варево, усевшись тесно вокруг котелка. К Юлию и мне потихоньку возвращались силы, и мы поднимались к входу в ущелье, что находилось южнее, рубили там сучья потолще, сносили их к приюту. У начала того ущелья, где снег не был глубоким, мы нашли немного съедобных клубней – радовались и плакали, славя Господа нашего. В эти дни и с братом Адрианом произошли перемены, которые, конечно, были чудом. Лицо его помолодело будто, борода, прежде похожая на сухой серый прах, распушилась, и в прядях ее появился теплый блеск. Сам старик все чаше вставал с вороха шкур, ходил к образу, и на коленях вдохновенно читал литанию вместе с нами.

Я часто вспоминал слова Мартина. Слова, которыми он мне ответил, на вопрос, где он взял мясо в этой снежной пустыне. Голос келаря тревожил меня даже во сне: «Господь мне поможет… И Он помог» – в этом голосе слышалась радость, какой-то молельный восторг, и еще страх… тихий, затаенный и такой глубокий, что казалось, лежит он самом дне бездны, имя которой Преисподняя. Первое время я не смел возвращаться к этому разговору, в свободные от молитвы и работы вечера сидел в своей келье и думал, как же ему помог Господь. Как?! Он помогал Моисею, Исайе… Но ведь Мартин не пророк. И почему тогда мясо – пищу не самую чистую для нас? Я пытался представить нашего Мартина, упавшего ниц среди обледенелых гор, и свет Господа, ставшего золотистой мандорлой[8] над ним. Пытался представить изжигающее моления нашего брата и пронзающие слова Господа. Но я не мог вообразить, как сам Господь дает ему мясо. Если даром Его была птица или какой-нибудь зверь, то почему тогда келарь не приносит их целиком, а берет лишь нарезанными мелко кусками? Может облик существ, которых мы едим, неприятен? Может это крысы или пожирающие падаль вороны? Но разве может такое дать для съеденья людям Бог?! Я не знал, что уже думать. Все больше меня начинали тревожить страхи, с каждым днем тянущие мой рассудок к краю бездны, где преисподняя. Я ни с кем не делился с ними, только разговор первый начал Юлий.