Чужая луна - [58]

— Генерал хочет писать мемуары?

— Что-то вроде этого, — улыбнулся Слащёв.

— Не рано ли? Обычно генералы начинают писать мемуары в старости. И знаете почему? Чтобы оправдать все свои военные ошибки и поражения. Успешные генералы преувеличивают свои успехи, побежденные преуменьшают свои потери.

— У меня не было ошибок.

— Не было ошибок только у того генерала, у которого не погиб ни один солдат.

— Ты не прав, Мустафа. На войне всегда кого-то убивают. И потом, на войне не всегда все зависит от генерала.

— Всегда и все! — не согласился Мустафа.

— Откуда тебе это знать?

— Я воевал в пятнадцатом за Дарданеллы.

— Насколько я знаю, с вашей стороны там тоже погибло очень много солдат. Разве в этом виноваты только ваши генералы?

— Конечно.

— Не понимаю, объясни.

— Если бы генералы все хорошо продумали, войны бы не было. Они заключили бы мирный договор и никто бы не погиб. А что произошло на самом деле? В войне погибли сотни тысяч турецких, французских, английских и даже австралийских солдат. Вы мне не скажете, господин генерал, что австралийцы забыли в Турции?

Мустафа свернул газету и пошел к своему дому, где проживал он, две его жены и пятеро детей. Слащёв это знал со слов Мустафы, но никогда не видел ни его жен, ни детей.

По пути Мустафа передумал и вновь вернулся к Слащёву:

— Вспомнил. Весной этого года мы заключили Севрский мирный договор. По этому договору, проливы, из-за которых прежде было пролито море крови, теперь принадлежат всем. При этом никто не погиб, ни один солдат.

— Но не было войны, — возразил Слащёв.

— Ее могло не быть и в пятнадцатом. Просто, нынешние генералы все хорошо взвесили и поняли, что можно обойтись без войны. А вы говорите, что нет генералов, у которых не погиб ни один солдат.

Мустафа сходил в дом и вынес тетрадку, пузырек с чернилами и две перьевые ручки.

— Если не хватит чернил, у меня есть запас, — с лукавинкой в голосе сказал он и добавил: — Пишите. Оправдывайтесь.

Мустафа не знал, кому и зачем будет писать постоялец, но почти угадал. Слащёв писал почти всю ночь. Он вспоминал все ошибки и мелкие промахи Врангеля и подробно их описывал.

Но чем дольше он писал, тем глубже задумывался о всей бессмысленности этого письма в никуда. Чего он добивался? Изменения прошлого? Это никому не подвластно. Повлиять на будущее? Оно тоже уже, судя по всему, не зависит ни от Собрания русских общественных деятелей, ни от Врангеля.

Он писал и тут же рвал написанное. И снова писал.

Утром, пока еще не проснулись ни Нина с Марусей, ни старый, страдающий бессонницей Пантелей, он надел свой мундир и отправился в город, в посольство, где, как он выяснил, в одной из комнаток приютилось правление Собрания русских общественных деятелей.

Шли дни. Они были похожи один на другой, как стертые пятаки. Слащёв ждал известий, но их все не было. Он хотел было снова поехать в посольство, напомнить общественным деятелям о себе. Но постоянные домашние хлопоты, а главное, добывание хлеба насущного одолели его, и он стал постепенно забывать о письме. У этих общественных деятелей, поди, у самих дел выше крыши, кому он нужен, отставной генерал с его бессмысленными и давними обидами?

И все же один день стал приметным в этой череде одинаковых дней. Ранним утром Мустафа постучал в окно их горницы. Слащёв по своей давней армейской привычке торопливо вскочил с постели, подошел к окну.

— Выйдите, господин генерал! К вам гости!

Слащёв заметил стоящего за его спиной человека. Одного. «Почему гости?» — удивился он и пошел открывать дверь. Рядом с Мустафой стоял усатый механик с «Твери», который в свое время принимал участие в спасении от голодной смерти Маруси, и позже он оказал всему его семейству помощь при самом начале их константинопольской жизни.

— Василий! — совсем не удивился Слащёв. — Вспоминаем тебя. Должно, новостей гора? — и пожаловался: — А мы здесь, как на необитаемом острове. Где-то там жизнь, а у нас здесь тихое болото, хутор Диканька.

Слащёв обратил внимание на то, что Василий держит в руках веревочку, которая опускалась вниз и исчезала под стоящим возле домика столом. Проследив за нею взглядом, он заметил шевелящийся комок серой шерсти. Похоже, это была небольшая собака. Не обращая внимания на людей, она попеременно то одной, то другой лапой яростно отбивалась от блох.

— А это еще что за чудо? — удивленно спросил Слащёв.

— Не узнаете?

Слащёв снова коротко взглянул на собаку, недоуменно пожал плечами.

— Генеральшу помните? Они еще вашими соседями по каютам на «Твери» были.

— Ну, генерал Соболевский.

— Ихняя собачка. Мы ее Люськой окрестили. Генеральша как-то по-другому звала.

— Зизи, что ли? — вспомнил Слащёв. — Да что ты, Василий! Зизи белая была.

Собачка, услышав знакомое имя, перестала чесаться, подняла уши, насторожилась.

— Известное дело, белая. Она тогда в генеральских каютах жила. Мы ее на третий день нашли. Изголодалась, до людей вышла. Три дня где-то в машине пряталась. Мы когда ее увидели, даже не сразу поняли, что оно такое: не то енот, не то выдра, не то какаясь неведомая науке тварь. Это уже что! Отмыли, причесали, стала хоть на собаку похожа.

— Зизи! — позвал Слащёв.