Чужая луна - [17]

— Нет-нет! — торопливо отозвалась Нина. — Ну, сам подумай: будешь идти с дочкой, а все будут думать, что ты ее дед, — и затем добавила: — Побудь еще хоть лет десять молодым.

— Мне сегодня просто не хочется бриться, — объяснил Слащёв.

— Ну и не брейся.

— Нельзя. В Константинополе будет официоз: придет встречать эскадру наш российский посол, наверное, будет кто-то от турецкого султана, — Слащёв обернулся, позвал: — Пантелей! Где ты, старый разбойник? Знаю же, под дверью стоишь!

Пантелей, и верно, открыл дверь, просунул голову в каюту:

— Чего кричите, ваше превосходительство! Дитю разбудите!

— Но-но! Больно разговорчивый стал! Где мой парадный мундир?

— Той, шо из музею?

— Нормальный мундир! Генеральский. Небось не почистил?

— А на шо його чистить, як вы в ем никуды не ходилы. Принести?

— Дурацкий вопрос.

Пантелей исчез и вскоре появился, неся на вешалке выглаженный генеральский мундир.

Проснулась от домашней суеты и тихо пискнула дочка. Нина бросилась к ней.

— Може, Авдотью позвать? — спросил Пантелей.

— Сама придет, — сказала Нина. — Она знает.

— Шести сутки дитя на свити живэ, а як звать — не придумалы. Кошенятку чи там собачатку, и тем сразу имя дають, — покидая каюту, ворчливо сказал Пантелей. И, уже прикрывая дверь, добавил: — Там, в городи, этот… ихний поп, он ей турецьке имя присвое. И буде она якаясь Халима чи Далила. Срамота!

Когда дверь за Пантелеем закрылась, Слащёв сказал:

— А и правда, что ж это мы?

— Я думала об этом, — Нина подняла глаза на Слащёва. — Хотела такое, что б тебе понравилось. Может, Софья? Или Стефания? Так мою маму звали.

— Ты русские имена вспоминай. Наша дочь — россиянка.

— Ну, Елизавета или Екатерина?

— Ага. Еще Анна. Тебя все больше царские имена нравятся. Или уж какие-то совсем нерусские: Стефания, — начал сердиться Слащёв. — Ты мне хоть одно простое русское имя назови!

— Авдотья! — с вызовом сказала Нина.

— Авдотья? А что, ничего имя. Вполне. А уменьшительное? Ну, как ее сейчас, такую манипуську, будем звать?

— Авдуня, Авдушечка, Дуня.

— Дуня — это Евдокия. Нет, не то! — Слащёв пару раз прошелся по каюте, подошел к колыбельке, отогнул край одеяльца, улыбнулся ей, спросил: — Не спишь… Маруська?

Девочка тихо пискнула.

— Отзывается, — радостно сказал Слащёв. — Ты слышала, Нина? На Маруську отзывалась. Может, и вправду?..

— Ну, Яша! Неужели ничего лучшего не можешь придумать? Маруся! — возмутилась Нина. — У нас вечно пьяная дворничиха была Маруся.

— А у меня бабка была Маруся. Хорошая. Я ее очень любил. Она мне свой лорнет подарила. Я из него потом подзорную трубу сделал, — и потеплевшим голосом произнес: — Баба Маруся. Мария Иосифовна. А можно еще Марья, Маша.

— Я хотела красивое имя.

— Дурная ты, Нинка! Человек красит имя, а не наоборот.

— Да! Но Маруся? — не соглашалась Нина. — Такого и в святцах, наверное, нет.

— Обязательно есть! Как же! — упрямо сказал Слащёв: — Ма-руся! Ты только вслушайся! Ма-руся! Мама Руси! Придумай имя лучше! То-то же! — и Слащёв снова заглянул в колыбельку: — Маруська! Скажи своей дурной мамке, что тебе нравится!.. Слышишь? Молчит! Значит, согласна!

Слащёв стал надевать свой парадный генеральский мундир.

— Ты куда? — спросила Нина.

— К капитану. У него там, в вахтенном журнале, записано, что такого-то числа на борту «Твери» во время перехода из Севастополя в Константинополь у генерала Слащёва и ординарца, юнкера Нечволодовой, родился ребенок женского полу. Пусть имя проставит — Маруся.

— Мария! — настойчиво поправила его Нина. — Как в святцах.

— Пусть будет Мария, — неохотно согласился Слащёв.

— Ну, и зачем это? Кому это интересно?

— Дремучая ты, Нинка. Это же первый Маруськин документ. Их еще много у нее будет. А этот — первый: «метрическая запись». Самый главный документ.

И Слащёв вышел. Вскоре в каюту вошла Авдотья:

— Ну, як тут моя кнопочка? — спросила она.

— Уже не кнопочка. Марусей величают.

— Маруся? — переспросила Авдотья. — А я думала, вы ей якось панскэ придумаете. Маруся! Красиве имя, — и она стала расстегивать жакет.

Глава пятая

Адмирал Дюмениль оказался прав: около полудня «Генерал Корнилов» вошел в Босфор. В самом устье к нему подскочил небольшой юркий катер и на борт, тяжело отдуваясь, поднялся грузный турок — лоцман. Он учтиво поздоровался с капитаном и при этом прознес несколько слов:

— Руссики: Карашо. Добри ден.

Капитан с некоторым сомнением оглядел лоцмана, скорее сам себе, чем ему, сказал:

— Ну, и как мы с тобой, друг сердечный, поведем крейсер?

— Друг, карашо, — удовлетворенно кивнул лоцман и неожиданно спросил на чистом английском: — На каком языке капитан предпочитает общаться? На английском, французском?

— Пожалуй, на английском, — принял предложение лоцмана капитан.

— В таком случае тихо вперед! — приказал лоцман. — Следуйте строго за катером и больше придерживайтесь правого берега.

Босфор был остаточно узкий для крейсера, но капитан вспомнил о том, что и через него, и через Дарданеллы совсем недавно без особых трудностей проходили суда и более крупные, такие, к примеру, как российские линкоры «Святой Пантелеймон» и «Императрица Екатерина».

Они плыли мимо отдельно стоящих на обоих берегах скромных беленьких домиков. Большей частью они были сложены из мастного известняка. Между ними можно было заметить и совсем бедные хибарки, сколоченные из досок и фанеры. По улицам неторопливо ходили люди, двигались пароконные телеги, реже их надрывно тянули маленькие ослики. На берегу, у самого обреза воды, игрались дети.