Чужая дуэль - [49]

– Забыл совсем тебя напоследок порадовать. Обидчика-то твоего, Ахмеда, я тепленького спеленал, прямо у стола пыточного.

Я приоткрыл один глаз:

– Допросил хоть?

– Пытался, – он в сердцах шлепнул ладонью по подлокотнику. – Только туп он оказался, что твоя пробка. Двух слов связать не смог. Пришлось с ним обойтись, как сто лет назад с волжскими разбойниками поступали. Слышал когда-нибудь?

У меня открылся второй глаз:

– Нет, не приходилось?

Селиверстов плотоядно ухмыльнулся:

– О! Это была замечательная казнь. Кувалдой под ребра забивался железный крюк, и тело, наподобие говяжьей туши, подвешивалось на столб … Вот похожий крючок я у него в орудиях для истязания и нашел. Тут уж сам Бог велел… Как же это ублюдок верещал, как рыдал. Даже обмочился со страху.

По мере продолжения рассказа лицо околоточного каменело.

– Во время обыска подземелья под пыточной еще один этаж обнаружился. Туда трупы скидывали. Ох, и крысы там, – он развел ладони, показывая размер, – с мелкую собаку ростом. Я Ахмеда в нем подвесил… Раздел до гола, пятки разрезал, чтобы крови поболе лилось, и оставил.

Полицейский закурил и, предваряя вопрос, заговорил снова;

– Бибаев приказал вход в подземелье замуровать и всем про него забыть. Так что, Степан Дмитриевич, о кровожадном азиате ты больше не услышишь.

– Знаешь, Петр Аполлонович, – в тон околоточному ответил я, – вот по кому-кому, а по нему плакать, точно не буду. Собаке собачья смерть… А во всем остальном просто беда. Несмотря на потраченное время, силы и даже здоровье, остались мы с носом. Так и не сумели добраться до режиссера спектакля. Обидно.

Селиверстов удивленно уставился на меня:

– Ты считаешь, не Подосинский главным был?

Я снова приподнялся в кровати:

– Конечно не он. Ты сам посуди, зачем его сюда понесло? Мне, что ли решил отомстить?.. Так это чушь полная.

– Чушь, – согласился околоточный.

– А шел сюда Подосинский к своему хозяину за помощью. А тот, пользуясь случаем, обрезал концы. И мы теперь… Хотя, уже не мы, – я с хитрецой прищурился на Селиверстова. – Тебе же Бибаев запретил этим делом заниматься…

Околоточный возмутился:

– Да шел он лесом, твой Бибаев! Запретил он мне, понимаешь! А я прям так и послушался!

– Так ты же сам только говорил, что тебя ничего больше не интересует, – продолжал я дразнить полицейского.

Селиверстов обижено надулся и пробурчал:

– Мало ли чего в запале не скажешь. Ты ж меня знаешь, ни за что не отступлюсь, пока до истины не докопаюсь.

– Увы, истина в том, – невесело вздохнул я, – что нам опять придется начинать сначала. Пока можно более-менее точно предположить только одно – тот, кого мы ищем, где-то рядом. Может так статься, под самым носом… Ладно, даст Бог, разберемся.

Околоточный промолчал, и повисла долгая пауза. Потом он хлопнул себя по коленям, поднимаясь из кресла.

– Пойду я. А то вон совсем тебя замотал. Надолго не прощаюсь, днями загляну, – и, пожав мне руку, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь…

Но ни на следующий, ни через день, ни через два, Селиверстов не появился. Я же, только на третьи сутки, после того как пришел в себя, смог самостоятельно спуститься в столовую. Однако стоило мне, вернувшись прилечь после завтрака, как в дверь едва слышно поскреблась, а затем, не дожидаясь приглашения, юркнула Мария Прохорова.

Вот кого-кого я меньше всего ожидал увидеть в своем обиталище, так это ее. Между тем девица, потупив глаза, на цыпочках приблизилась к кровати и присела на край. Комната наполнилась насыщенным цветочным ароматом, с явно примешанным к нему, почему-то духом болотной тины.

Кровь ни с того ни с сего ударила в голову, и я поплыл в томительной истоме. А ее рука скользнула под покрывало и медленно поползла вверх по моему бедру. Плохо соображая, что творю, я вцепился в худые плечи и, рванув ее к себе, впился губами в напряженные, безответные губы.

Приветливая улыбка на лице как обычно без стука вошедшего Прохорова в доли секунды превратилась в зловещий оскал. Побагровев и с хрипом втянув в себя воздух, он прошипел, обращаясь к дочери: «Вон отсюда, шлюха». А когда она как подпаленная выскочила, разворачиваясь, бросил мне через плечо: «Жду у себя в кабинете через четверть часа».

Ровно через пятнадцать минут с тяжелым сердцем, но при полном параде, я стукнул в тяжелую дубовую дверь и дождавшись позволения, вошел.

Хозяин кабинета с каменным лицом неподвижно сидел за столом. Не отрывая глаз от зеленого сукна столешницы, он замогильно, словно судья, зачитывающий обвинительный приговор, заговорил:

– Господин Исаков. Я вынужден просить вас немедленно покинуть этот дом. Вам будет выплачена ранее оговоренная сумма в расчете на сегодняшний день и плюс к ней компенсация за причиненный урон здоровью… Но!!! – Прохоров неожиданно вспыхнул и грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнул, жалобно звякнув крышкой чернильницы золоченый письменный прибор. – Как можно быстрее избавьте меня от тяжкой необходимости вас лицезреть!.. Все, подите вон!..

Дальнейшее происходило, словно во сне. Более-менее я пришел в себя только в трактире, куда меня доставил все тот же бессменный хозяйственный экипаж. Заспанный лакей натужно крякнул, приподнимая саквояж с презентом от графини. Зато недавно, будто по наитию приобретенный чемодан с моими вещами, подхватил как пушинку.