Чужане - [3]

Может, кто собственными глазами в себя впитал, а может, кому с чужого догляду на язык перекатилось, только заговорила деревня о том, что кто-то видел, и не один раз, как Яшка Ундер в бурьянах на Диком залоге[3] Господа Бога с колен молил: просил он царя небесного, чтобы в тайге не прометнул мимо Матвея Лешни того самого случая, которого так опасалась несчастная Славена.

Причиной Яшкиного пресмыкания была-оказалась Рептуха, Марфа-пасечница, Сысоя Рептухи дочка.

На деревне Марфа что красавицей, что пересмешницей, что озорницей слыла такой, каких свет не видывал. Была она, не в обиду будь ей сказано, сорвань из тех сорваней, которые в полную грозу на чертях по небу катаются.

За нею, за этой Марфою Рептухой, не только лишь Ундер убивался. У многих парней, в погоне за шалой красавицей, были посбиты что каблуки, что сердца.

Раз уж в едином разговоре оказались собранными и Матвей Лешня, и Яшка Ундер, и Марфа Рептуха, думаю, что без долгих объяснений ясно, к чему клонится дело. Думаю, что понятно вам, из-за кого эта черт-девка не хотела выглянуть, чтобы рассмотреть Яшкины достоинства. Конечно же, из-за Матвея Лешни. Из-за него ни в какие раскрытые глаза не видела она Ундерова томления. Только вот, как за каменной стеною, за Матвеем девахе никак не везло укрыться. Любить-то Лешня Марфу любил, но никакой надежды на себя подать он красавице не мог. Считал себя не вправе мутить ей душу. Так прямо в глаза и говорил он ей:

 - Ты, ладушка моя, больно-то на меня не рассчитывай. Кто его знает, не придется ль и мне, как деду моему да отцу, быть отданным провидением в полное распоряжение неведомым силам. Погодить мне надобно с женитьбою; опасную пору перевалить. Не хотелось бы мне потомство свое по сиротству пускать да и тебя несчастить. Ты же, меня дожидаючись, рискуешь в девках засидеться. Что как да заберет меня все-таки тайга - одна останешься. Одинокому что безногому - и нету ног, а болят. Ты даже не представляешь себе, какой тяжкой мукою может обернуться для тебя твоя ко мне верность. А я на свою мать насмотрелся...

 - Да ты за меня не бойся, - как-то на разговор такой взяла и ответила Марфа, - ты погляди на меня внимательней: разве я пошибаю на тех, кто долго страдает? Вот он бережок крут, а вот и я тут... Всего-то и мучения терпеть, что до воды лететь...

Слова эти каким-то путем дошли до отца Марфы, до Сысоя Рептухи. Загоревал отец, забедовал пасечник: кому, ежели не ему, знать горячий да упрямый норов своей дочери. Ой, ой, ой! Можно считать, что потеряна для жизни Марфа. А Сысой втайне все-таки надеялся на то, что опомнится дочка, согласится пойти за Ундера. Он хоть - кулебяка с пригаром, да женитьбою, может, и пообрезался бы. Заторопился Сысой говорить с Марфою, уверять ее: прав, дескать, Матвей, сто раз прав. Не к чему тебе его дожидаться; вон как Яков за тобою помирает...

- Вот когда он помрет, да когда я на том свете окажусь, так, может, тогда мы с ним, встретившись, и потолкуем про венец...

Хорошо ли, плохо ли, а уж что ответила Марфа отцу, то и ответила. И пришлось Сысою эти самые слова передать Яшке Ундеру, когда меж ними случился не первый уже о породнении разговор. Однако Ундерова душевная заноза не столь, видно, была остра, сколь разлаписта. Во всяком случае, не просадила она насквозь Яшкиного сердца и на землю не выпала от такого полного ему со стороны Марфы отказа. Она только посильней расшиперилась и самые дурные струны Яшкиного нутра зацепила. Вот под эту музыку Ундер и запел:

 - Эх, ты! Сысой Маркелыч! Отец ты дочери своей или не отец? Воля над нею твоя или залетного воробья? Вот ты ее, волю свою отцову, и накинь на причудницу! Силой вынуди Марфу пойти за меня! А дальше? Дальше будет моя забота, какую упряжь на нее цеплять...

Была ли в ранешной частой приговорке о том, что стерпится-слюбится, какая-нибудь зачуханная правда? Наверное, была. Разве бы иначе люди на нее надеялись? Так и Сысою Рептухе ничего другого не оставалось, как только принять на душу лукавую суть этой народной придумки. Через тяжкие охи, через долгие Сысоевы вздохи, а все-таки дождался Яков от пасечника согласия на засылку, до Марфы застоявшихся сватов.

 - Чтобы все гляделось как у добрых людей.

А уж Яков давно подобрал на роль свахи самую въедливую, самую упорную на деревне бабу, Фотинью Толочиху. Об нем, об Толочихином строкоте народ говорил тогда:

 - У-у! Фотька?! Да Фотька станет камыш глодать, а не бросит своего клоктать...

В подсобники ж к Толочихе напросился ее кум - Сорок Дум об чужом обеде. Так дразнила деревня Нестора Облого еще с его пацаньих времен. Да и как же иначе было его обзывать, ежели был он таким прожорою, что и не живал, когда не жевал...

Вот они оба-два широката, что сват, что сваха - пендюх[4] да маклаха[5], и настроились на Рептухову медовуху да на Ундеровы щедроты.

Но лишь только солдаты распустили животы, тут она и ударила - боевая труба! Ни медовать, ни щедровать «распустехам» тем не довелось. Хотя и умылось им чистехонько, и причесалось им гладехонько, и нарядилось им - напомадилось, и даже со значением большим выплылось на широкую деревенскую улицу, да не успелось им комедь сыграть. Только свысока оглядели они путем еще не подоспевший народ, как вдруг да внезапно, да с неба синего, ясного полохнула громовая молния! Хлестанула она огневым своим кнутищем не об заречный дол, не о Спасово угорье, не о Красный бор - грянула об дорогу деревенскую. Брызнула кустом искр именно туда, куда только что собралась ступить нарядная пара сватов.