Чужаки - [25]

— А ты здесь в детдоме был?

— Нет, в Оренбургской области. Поначалу в детдоме, когда мать лишили прав, а потом перевели в интернат

— А как тебе там жилось?

— Нормально. В интернате тоже свои уставы, свои «деды». Только мы их звали «старшаками». Учителя жилы рвали, чтобы воспитать нас в духе молодых строителей коммунизма, всякие вечера устраивали, диспуты разные... Но мне больше нравилось в спортзале: баскетбол там, зимой на лыжах. Но у нас, пацанов, были свои игры: зачуханить кого-нибудь, «старшаки» трясли деньги, курево. Мы тоже, когда стали «старшаками», чморили пацанов, ночью к девкам ходили.

— А из интерната ты убегал?

— Конечно, поначалу из-за «старшаков», а потом не знаю почему. Дороги, что ли, тянули... А то слоняешься по интернату, как неприкаянный, а тут приключения. Мне в интернате кличку подогнали: «дикарь». Это из-за того, что на чердаке голубятню развел. Породистых голубей мало было, в основном дикари. Потом, когда воспитка за мной полезла и с лестницы свалилась, голубятню мою прикрыли.

— А что ты после интерната делал?

— Дядьке помогал в совхозе. А кому мы, интернатовские, нужны? Это Юрику Шатунову повезло, он на эстраду пролез, звездой стал... Но вообще-то он классно поет.

— Ты что, Шатунова знаешь? — удивился я.

— Да! Вместе были в интернате... Дайте закурить.

Выпустив струйку дыма в потолок, он рассмеялся.

— Ты чего?

— Да я думал, что вы меня будете воспитывать в политико-воспитательном духе.

— Зачем? Ты же не дурак, сам все прекрасно понимаешь. Только вот, думаю, как ты дальше служить будешь? — Да нормально, «арры»-то скоро дембельнутся, а там молодняк придет.

— И ты их тоже будешь гноить? — испытующе глядя на него, спросил я.

— Ну, как эти «чурки», конечно, не буду...

— А зачем? Может, на тебе эта «дедовщина» кончится?..

— Ну, вы вообще, как пацан зеленый. Она не на мне началась и еще долго будет. Надо же молодых воспитывать, а иначе в армии бардак будет.

— Ну, конечно, и солдаты еще долго бегать будут, расстреливать таких вот, как Томаз, сидеть в дисбатах... — продолжил я в том же духе.

— Да нет, надо их держать, но не перегибать. Ну, помогать, что ли, им, — попытался объяснить свою мысль Олег.

— А если он не понимает, то ты будешь воспитывать его, как тот Томаз?

— Вы что думаете, он слова поймет? Сейчас кругом словесный понос, а толку? Вот и надо с молодняком по-нормальному. Вообще-то надо профессиональную армию делать! Кто хочет, тот пусть и служит, я бы вот в такой армии послужил, да и не два года.

— Может, ты и прав, скорее всего, прав. Только, Олег, вот и милицию тоже надо делать профессиональной, чтобы в ней служили мастера-профессионалы.

— А не менты, — ввернул Олег. — Когда только это будет?'

— Когда-нибудь да будет. Я бы двадцать пять лет прослужил, если бы наша милиция была, как американская полиция: по Закону и в Законе. Но пока этого дождешься, я буду пенсионером. Если меня раньше срока не выкинут.

— А вы уже сколько служите? — с неподдельным интересом спросил он.

— Скоро девять лет.

— Ого! Ништяк. А я думал, вы молодой. По молодости со мной разговор завели. С вами говорить-то просто: вы не глушите воспитанием, а то у меня от всех воспитателей вроде как изжога.

— Какой из меня воспитатель?! — усмехнулся я, махнув рукой. — Вот тебе ведь я помочь ничем не могу.

— А зачем мне помогать? Я же под присягой и под погонами! Да и не сможете вы всем пацанам помочь, вы же не солнышко — всех не обогреете! Да и не верят пацаны вашему брату в погонах. Они на вас злые... Дядя Степа — он один, а ментов сколько? Только вы не обижайтесь, а пацаны свободу любят и себя показать. Я вот однажды сижу на станции и кормлю голубей семечками, а они, дикари, дерутся. Белый старается побольше ухватить. Смотрю я на них и завидую их свободе: летят, куда хотят. Во жизнь! Только думку мою оборвали. Подходит ко мне патруль, а дикари фы-р-р-р! И разлетелись Проследил, куда полетел белый дикарь, и про себя думаю: лети дикарь, лети, живи на воле! Сквозь думку свою слышу: «Ваша увольнительная, товарищ солдат. Почему расстегнуты?»

Ну, вот и началось...

— Поздно уже, иди спать, Олег! — видя его усталое лицо, сказал я.

Долго я еще не мог отойти от чувств, которые пробудил во мне разговор с Олегом, солдатом с детдомовским детством. Сколько таких, как он, колесят по стране в побегах, в поисках спасения от «дедов», ищут правду в редакциях, на телевидении и прокуратурах. И рвется из них горькая правда о невыносимой службе и наплевательском отношении к ним командиров. Хорошо, если их выслушают, поймут и помогут.

Мрачные мысли давили на меня. Я закурил и подошел к окну. В ночной тишине раздавались команды диспетчеров на вокзале. Мне вспоминались те угрюмые мальчишки — дезертиры, которых привозили к нам в приемник. Они попадали в ловчую сеть бдительной милиции на вокзалах, аэропортах и станциях. Отношение к ним всегда было одно и тоже, презрительное. Их допросы нередко сопровождались криками и оскорблениями. Если не удавалось уговорить по-доброму и они продолжали упорно молчать, то их могли избить в тиши кабинета начальника или на приеме у доктора. Слыша каждый раз одно и то же: «Так-то ты, подлец, охраняешь наш покой!», они, сцепив зубы и сжав кулаки, вынуждены были это терпеть. За упрямство их держали в темной комнате — «дисциплинарке», откуда выводили лишь на допросы: «Откуда сбежал? Где твоя воинская часть?», а почему сбежал, мало кого интересовало. И многие, попавшие сюда, начинали понимать, что этот приемник — продолжение их унижений. Вскоре появлялся патруль, и они под конвоем возвращались в казарменный ад.