Чужаки - [22]

— Чего это ты разошелся? Ты, думаешь, она чего-нибудь поняла? Она как таскалась, так и будет таскаться! Ей говорить — все без толку, как горох об стенку. В одно ухо влетело, в другое вылетело!

— Не знаю, Вадик, но у нее были такие глаза! — ответил я ему. — Однажды я видел такие же глаза у пацана из интерната, которого я вез назад, в родные стены. Вместе с ним было еще трое пацанов. И мы заблудились зимой в степи. Мы тогда, голодные и замерзшие, шли в метель. Никто не ныл. Мы просто шли через степь, сквозь обжигающий ветер, на огонек. Я тогда снял с себя шарф и укутал самого малого, этого пацаненка из интерната. Он тогда на меня посмотрел точно так же... В его глазах как будто жизнь замерла! А они, интернатовские, не привыкли жаловаться и плакать разучились. Они думают, что их все обманули... А мы все же тогда дошли. Огонек этот оказался светом в окне «пожарки». Там мы обогрелись. И еще помню горячий хлеб и парное молоко, которые принесла нам деревенская женщина, и пока мы отогревались, дежурный с «пожарки» разбудил водителя, и тот повез нас. А нам навстречу шла другая машина из того города, куда мы добирались. Оказалось, что дежурный, в общем-то молодой парень, позвонил в милицию того города, куда мы ехали и попросил нас встретить. Мы пересели в милицейский автобус и доехали до интерната. Сколько мы тогда встретили добрых людей, которые пришли на помощь сиротам! Я до сих пор помню эту ночь, метель, горячий хлеб, но особенно мне врезались в память глаза этого мальчонки-сироты.

— Ну ты даешь, зачем тебе все. это? — удивился Вадик. — Пацаны, сироты... Будешь переживать, тебя надолго не хватит.

— Не знаю, я как будто себя виноватым чувствую, да ведь я сам интернатовский.

Меня позвали в инспекторскую. Посреди комнаты, опустив голову, стояла Марина. На столе инспекторов лежали ее нехитрые пожитки, сваленные в кучу. Капитан милиции инспектор сидела за столом и рассматривала тетрадь Марины, а другая, лейтенант, уничтожала адреса и записки.

— Зачем вы рвете? — тихо спросила девочка.

— Зачем? Чтобы ты не таскалась по этим адресам, — резко ответила ей женщина.

«Вот ты и вернулась в приемник, который ненавидишь всей душой! — подумал я. — Ты для них бродяжка, девочка легкого поведения, развращенная донельзя, а что у тебя на душе, их не волнует: они исполняют свои обязанности, им удобно жить спокойно, без потрясений...»

На следующий день я вышел в ночную смену, и когда пацаны уснули, вычеркнув еще один день из своего срока, меня кто-то позвал из спальни девочек. Войдя, я увидел Марину, сидящую на койке.

— Владимир Александрович, с вами можно поговорить? — тихим голосом спросила она.

На мгновение я растерялся: с одной стороны, время отбоя, не хотелось осложнений с начальством и разговоров злых языков, которых в приемнике хватает, а с другой — оттолкни я ее сейчас, девчонка замкнется, а я чувствовал, что ей хочется выговориться, и, видимо, она мучительно шла к этому разговору. И я решился, понимая, как это ей сейчас нужно, — просто поговорить.

— Одевайся и иди в игровую, — сказал я.

В игровой она села напротив меня, небрежно поправила волосы и, тихонько вздохнув, с надеждой посмотрела мне в глаза.

— Я не знаю, что со мной происходит? — произнесла она с надрывом в голосе. — Что-то внутри зашевелилось и ноет... Вы все правильно про меня сказали, как будто подглядели за мной. Я вот думаю: откуда вы все про меня знаете?..

— Понимаешь, Марина, я встречал немало девчонок, и у многих похожие судьбы, — объяснил я.

— А я-то думала, что только мне не везет. Впрочем, я сама в этом виновата. Вы говорили со мной откровенно, я тоже хочу поговорить искренно: вы почему-то внушаете к себе доверие... Не знаю, как и чем это объяснить, — она тяжело вздохнула и, усевшись поудобнее, продолжила: — Я много раз задумывалась над тем, что со мной происходит за последние полтора года. Вначале была боль и тоска по маме. Я никак не могла поверить, что она погибла. С мамой мне было хорошо. Она любила меня, была доброй и ласковой. Она для меня была не только мамой, но и другом. Я делилась с ней самым сокровенным, и она понимала меня. И если я что-то творила, то она не ругалась, а как-то пыталась объяснить. Хуже пощечины было, когда она говорила мне: «Ты меня обидела своим обманом. А я тебе так верила».

Когда так говорила, я всегда плакала и просила у нее прощения, и мы мирились. Она обнимала меня и, поглаживая по голове, говорила: «Дочурка ты моя, подружка. Нельзя обманывать, а иначе я не буду тебе верить! А если нет веры — нет и любви!»

Когда мама была жива, то у нас в доме всегда было радостно и весело. Все мои немногочисленные желания исполнялись...

Марина задумалась. Лицо ее стало печальным от тяжелых воспоминаний.

— Для меня это был страшный день... Я так ждала маму! Когда мне сказали о ее смерти, я закричала: «Неправда! Вы врете! Мама жива, она придет!» Три дня я проплакала. У меня было такое чувство, словно из моей груди вырвали сердце. Все стало безразличным. В моей жизни стало как-то пусто. Остались только боль и тоска, которые выжигали все внутри. Я стала жить у сестры, которая была замужем. Вскоре у нас начались конфликты. Мне было трудно с ней, хотя она была мне родным человеком... Трудно жить, когда ты от кого-то зависима. Я зависела от настроения сестры. Она вечно попрекала меня куском хлеба и постоянно придиралась ко мне. Укоряла в неблагодарности. При маме было иначе.. С сестрой я не ужилась, и меня отправили в интернат. Там я жила сама по себе, что не нравилось воспитателям, и они обозлились на меня, считая меня негодяйкой и хамкой. И я стала сбегать из интерната. То уеду к тетке, то еще куда-нибудь, лишь бы подальше от криков и оскорблений, но меня возвращали, и вновь я только и слышала от них в свой адрес: «Дрянь!» Меня даже девчонки стали так называть, и тогда я стала драться. Директор меня предупредила: «Все, Листова, поедешь в спецучилище за свои драки, прогулы и двойки». Я скатывалась все ниже и ниже. Мне становилось все безразлично. Я все чаще убегала из интерната. Нашла себе новых подруг, и вот они предложили: «Поехали на базу. Там такие мальчики-спортсмены!..» И я поехала с ними.