Чужак - [49]

В суровые зимние месяцы, когда дождь чередуется со снегом, Бетти даже носу не кажет на мужнину ферму. Она лишь шлет из города короткие письма, не столько мужу, сколько сыну, который остается с отцом. В каждом письме она снова и снова описывает, как светла и весела жизнь в городе, какие чудесные фильмы смотрели они с Люси, и призывает Бена не быть болваном и вернуться домой к маме, в город. Читая ответы Бена, написанные карандашом на перепачканной мятой бумаге, она чувствует, как мороз пробирает ее до костей не только от холодности сердитых отказов Бена, но даже и от вида бумаги и конвертов, приходящих из заснеженных гор. Когда заканчиваются сырые месяцы и на улицах города цветочницы начинают продавать первые веточки вербы с серебристыми почками, Бетти выбирается вместе со своей доченькой на воскресенье в Оуквиль, чтобы повидаться с Беном, этим папиным сынком.

С матовой кожей и блестящими глазами, словно поджаренными на масле, полненькие и миленькие, обе, мать и дочка, сваливаются на ферму, как будто с другой планеты. Их светлые пальто и шляпки, их бантики и ленточки кажутся еще более цветастыми и кричащими на фоне серой наготы фермы. Бетти, мать двоих детей, нисколько не крупнее своей пятнадцатилетней дочери Люси. Она такая свежая и кругленькая и так разодета, словно она не мать Люси, а, скорее, ее старшая сестра. Пакетики из цветной бумаги, которые они привозят с собой, их светлые платья, их городской смех делают ферму еще более бедной и серой. Шолем и Бен, в своих заплатанных оверолсах и в тяжелых грязных сапогах, выглядят рядом с Бетти и Люси, как слуги рядом с господами.

— Бен, Бенеле! — зовет, по-женски щебеча, Бетти и протягивает свои полные смуглые руки к молчащему сыну. — Бенеле, поцелуй ма[139], только не перепачкай меня.

— Hello, та![140] — бурчит Бен и едва касается губами густо нарумяненной и напудренной материнской щеки.

Люси заливисто смеется, когда отец поднимает ее и целует в щечку несколько раз подряд.

— Ouch[141], не щекочись щетиной, па, — говорит она, хихикая, — и от тебя пахнет навозом.

Отряхнув свое пальтишко после прикосновений отца, Люси подходит к Бену и подставляет ему щечку для поцелуя. Она делает это церемонно и милостиво, как величественные дамы в кинофильмах. Бен отталкивает ее мальчишескими натруженными руками, которыми он очень гордится.

— No kissing, lollipop[142], — отвечает он голосом, в котором смешались альт и бас.

Он еще в том возрасте, когда голос ломается, и говорит то по-мальчишески пискляво, то низким мужским голосом, как отец. Иногда в конце он дает петуха, чего очень стыдится, особенно перед девочками. И хотя Люси его родная сестра, он стесняется ее, чувствует себя чужим ей, особенно с тех пор, как они живут врозь. Чтобы не показывать своей растерянности, он ведет себя грубо и называет сестру «lollipop», намекая на ее слащавость. Люси дуется как обиженная принцесса и показывает ему розовый кошачий язычок.

— Horseradish![143] — обзывает Люси брата за его суровость и резкость. — Идем, покажи мне, как цыплята вылупляются из яиц.

Бетти не целуется с мужем. Она только спрашивает его, как дела, и не слушает ответа.

— Ты приехала на поезде? На автобусе? — спрашивает Шолем.

— Нет, один мужчина подвез нас на своей машине, — говорит Бетти весело, — я сэкономила несколько долларов.

Шолем выколачивает выкуренную трубку о камень, который стоит посреди двора как монумент, набивает ее табаком и раскуривает.

Всегда с ней случаются чудеса; Шолем знает, что она всегда находит какого-нибудь мужчину, который подвозит ее на своей машине и позволяет ей сэкономить несколько долларов. Но он не говорит этого. Он молчит. Бетти распаковывает консервы, купленные в городе: жестянки с супом, овощами и фруктами; достает из коробок новые носовые платки и белье, которое привезла в подарок сыну, и рассказывает, как ей везет с продажей чулок и женского белья своим зажиточным приятельницам и подружкам.

— Куда бы я ни пришла, у меня покупают. Меня хорошо принимают и даже угощают кофе, — хвалится она перед мужем, — много раз мне уже приходилось оставаться на динер[144]. Меня просто не хотят отпускать, так мне рады.

Шолем не слишком доверчиво выслушивает рассказ об успехах своей жены, которой он вынужден частенько посылать в город последние несколько долларов на расходы, и спрашивает: не приготовить ли ему чего-нибудь для нее и для Люси. Бетти отрицательно качает головой в ответ, как будто предложение ее мужа неприлично. Ей не только противно есть в замусоренной комнате, ей даже противно сесть на стул. Она смахивает пыль со стула, отряхивает локти, которыми, забывшись, оперлась о стол, и чихает от одного только воздуха, который пропах плесенью и запустением. Своими короткими, смуглыми и пухлыми пальчиками, унизанными множеством колечек, она все время себя чистит и прихорашивает. Маленькие, круглые ноздри ее плутоватого, белого от пудры носа все время подрагивают, особенно когда чуют запах несвежего постельного белья на кровати Бена.

— Ставлю пять к одному, что ты еще ни разу не проветривал матрас нашего боя[145], — говорит она, морщась. — Бедный Бен!