Чужак - [16]

Хана очень хорошо принимала их. Загорелые, рослые еврейские парни в высоких сапогах и с желтыми складными линейками для измерения объема древесины, они накрепко приросли к кринивицкой усадьбе, где воспитывались взрослые девушки. Они были один лучше другого, эти сыновья богатеев-лесоторговцев, которые работали на своих отцов, и шадхены предлагали им множество партий. Хана видела своим материнским глазом, что эти загорелые парни не просто так захаживают в кринивицкую усадьбу, что у них серьезные намерения. Они сохнут по внучкам реб Ури-Лейви. Поэтому она заваривала для них крепкий душистый чай, доставала блюдца с вареньем и звала дочерей к столу, чтобы те показались во всей красе.

— Маля, дочка, — нежно обращалась она к старшей, как обычно обращаются матери к дочерям, когда хотят, чтобы те понравились, — принеси к столу варенье, которое ты сварила.

Это был намек сыновьям лесоторговцев на ее способности по части варки варенья, но Маля портила материнский расчет.

— Ты, наверное, имеешь в виду твое варенье, — поправляла Маля материнскую ложь, — я совсем не умею варить варенье.

Хана краснела от парика до воротничка.

— Внучка реб Ури-Лейви, — говорила она, в шутку грозя пальцем, чтобы загладить неловкость, — всё с выкрутасами, как свекор, светлого ему рая.

Маля ложками ела варенье из блюдца, совсем не так, как подобает девушке на выданье, облизывалась от удовольствия, вся сплошь длинные руки и ноги, и ни за что, хоть мать все время глазами давала ей это понять, не хотела обдернуть платье. Точно так же она не хотела вести благородные речи о литературе, хотя проглатывала польские книжки одну за другой. Вместо того чтобы говорить красивые слова, она смеялась, болтала всякую ерунду и даже подтрунивала над застенчивыми парнями. Парни в ответ глупо улыбались, не зная, куда деваться. Среди девушек на выданье, с которыми им устраивали смотрины, еще не было таких, как кринивицкие сестры. Поэтому-то парни и не знали, о чем говорить и как себя вести в чужом доме. Постоянно благодаря хозяйку за все новые тарелки с угощением, к которому они из приличия не прикасались, они чувствовали себя лишними и глупыми рядом с двумя все время смеющимися девушками, причем невозможно было понять, над чем же эти девушки так смеются. Испытывая одновременно отторжение и влечение, еврейские парни быстро откланивались, чтобы наконец отдышаться за воротами усадьбы.

— Было очень приятно, — говорили они, тыча руки и дотрагиваясь до козырьков своих картузов, не зная толком, следует их снимать или нет.

Хана разражалась плачем, как только оставалась наедине с дочерьми.

— Смейтесь, смейтесь, — кричала она, — хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Хотя Хана и боялась бранить Ойзера, она все-таки не могла сдержаться и бежала к нему, чтобы выдать ему по заслугам за его дорогих доченек, которых он сводит с ума своими бреднями.

— Дочери засидятся в девках до седых волос, — предупреждала она, — дай Бог, чтобы я ошибалась…

Маля и Даля убегали в поля и, дико смеясь, защипывали друг друга до полусмерти.

Передразнивая смущенных парней, чрезмерную учтивость, с которой они пробовали варенье, их заикающуюся речь, Маля сгибалась до земли от душившего ее смеха.

— Они были ужасно смешными, Даля, — хихикала она.

Даля утирала слезы, выступавшие на глазах от смеха.

— Нужно было видеть маму, — вспоминала она, изображая, как мать трясет подбородком.

Хана, опустошенная, чуждая мужу и дочерям, прижималась к своему единственному сыну, покрывая горячими поцелуями его пухлые щечки.

Маленький Эля, мягкий и милый, был очень похож на свою маму, не то что его старшие сестры.

Он был очень привязан к матери, а от отца, боясь его, старался держаться подальше. Хана находила свое единственное утешение в единственном сыне. Хотя он был еще маленьким мальчиком, она уже далеко заносилась в мечтах о его будущем. Сына она не будет держать в деревне, решила про себя Хана, пусть Ойзер упирается, сколько ему влезет. Она пошлет его к хорошим меламедам, к дорогим учителям. В городе он вырастет человеком, станет ей утешением за все невзгоды. И она вкладывала всю свою материнскую душу в сына.

— Ты любишь маму, Элеши? — горячо шептала она. — Ты мамин сын, Эля-золотце, мамино сокровище, мамино утешение…

5

Вскоре, никто и оглянуться не успел, ямпольские шадхены начали поговаривать о том, что от дочерей Ойзера из Кринивицев толка не дождешься, так что грех тратить на них силы и слова.

— Из этакого зерна муки не намелешь! — говорили люди между собой. — Сами не знают, чего хотят.

— Оборванки и гордячки, — повторяли женщины на базаре.

К такому же выводу приходили парни из окрестных местечек. Они перестали заглядывать в усадьбу.

Ойзер ничего не предпринял по этому поводу. Надежды на железную дорогу, которую должны вот-вот провести через его Кринивицы, переполняли его красивую голову. Каждый год он снова ждал этого, предвидя счастье, которое неожиданно нагрянет. Маля и Даля смеялись. Всякий раз, стоило появиться шадхену, заехать матери неженатого парня, пожелавшей взглянуть на девушек, или самому парню, которому предстояло краснеть, отведывая варенье, как у сестер снова надолго было полно поводов для смеха, для взаимных щипков, передразнивания и гримасничанья. Единственным человеком, предвидевшим несчастье, была Хана. Но она молчала. Хана давно уже поняла, что, имея дело с мужем и дочерями, она всегда будет оставаться в дураках, и решила ничего не говорить. Она молча смотрела на происходящее и, обладая женской практичностью, отчетливо видела, что дочери сами себя губят.