Чувство вины - [50]

– Перемалывает и сжигает! – торжествовала хозяйка. – А золу на огород!

Тут гигантское сверло заскрежетало, взвизгнуло металлом и встало. Стали изучать, ничего не поняли.

– Надо вызвать мастера, – заключила мать и заторопилась.

Мы поспешно откланялись. Позже узнали, что хитрый механизм заклинило – подавилась еврейская машинка русскими березками. Исправление агрегата оказалось столь дорогостоящим, что решено было заменить систему отопления на обыкновенную электрическую, которая хоть и немного дороже и на огород ничего не ссыплешь, зато работает. Умерший же дьявольский винт так и остался в доме, демонтаж его требовал разрушения стен. Топку тоже решили не трогать, приспособили для сжигания мусора. Наверняка и токсичными отходами не брезгуют, нет-нет, да и сунут в огонь что-нибудь токсичное.

– Еврея хлебом не корми – дай памятник холокосту воздвигнуть, – ворчала потом мать.

У нее с евреями особые отношения. Из-за моего непостоянного папаши. Никаких памятников холокосту он в жизни не строил, его проект участвовал однажды в конкурсе на очередной такой памятник, но не выиграл. Отец предлагал где-то в Польше или на Украине огромный крест поставить, но евреи не согласились. А сам он не то чтобы еврей, просто от деда фамилия досталась своеобразная. Но отец никогда себя евреем не считал. Даже на лечение в Израиль ехать отказался. А я милым ребенком был, это потом вдруг шнобель отрос и вся рожа какой-то нездешней стала. Вообще у меня между отражением в зеркале и внутренним миром большие противоречия. Если б я выглядел, как мой внутренний мир, мог бы запросто викинга в кино исполнять. Тем более мать не еврейка. Из-за чего, кстати, пейсатые меня за своего не признают. Зато все остальные к ним причисляют. А какой я еврей, только нос и фамилия – Израиль.

Братец же мой старший Серега, кстати, не Израиль, а Подковкин. Хотя с виду он как раз больший Израиль, чем я, копия отца: шнобель, очки, лысина. Родители ему материнскую фамилию дали, чтобы с институтом проблем не было, а я уже в пору демократических перемен рос. Мальчишкой я однажды мать спросил, почему я Израиль, а не Подковкин, а она ответила ласково: «Не твое собачье дело». Позже узнал: мать в Израиль планировала, там пенсия выше, меня в качестве неопровержимого аргумента растила, приговаривая: «Хоть какая-то польза от папаши будет». Но сборы затянулись. До сих пор собирается.

А Серега Израилем просто не выжил бы. Он и так псих. Я в принципе тоже. Но он больше. Наверное, потому, что на десять лет старше. У нас в стране каждое старшее поколение больше не в своем уме, чем последующее. И все в целом психи, потому что родители-психи детям диагноз передают.

– Кого отец любил? Маму? Нас? Эту свою, последнюю? Или вообще никого не любил. Не понимаю… – рассуждает Серега.

Я таки до города, до брательника своего, добрался. Сидим перед низким столиком, на котором помимо купленных мною закусок три большие банки соленых огурцов стоят.

– Холынские, – Серега взял одну банку, колыхнул.

Огурцы стукнулись тяжелыми лбами о стекло, выплыв сонными рыбами из рассольной мути.

– Редкий деликатес. На работе ценители угостили. Знаешь, как их солят?

Я покачал головой, секрет засола холынских огурцов мне неизвестен. А Серега ботан, все знает.

– Есть такая знаменитая деревня – Холынья, там уже полтыщи лет огурцы солят в бочках, которые зимой держат в реке, отчего огурчики просаливаются по-особенному, становятся крепкими, хрустящими, – сообщил Серега, будто читая статью из «Википедии».

Тут бы просунуть руку в стеклянный ободок баночного жерла, достать по огурчику, откусить с хрустом. Серега даже открыл банку, но вовсе не для того, чтобы выудить закуску. Все пространство поверх рассола и под самую крышку было заполнено пышной, пенящейся, словно ванна какой-нибудь телезвезды, плесенью. Только сняли крышку, пена встала шапкой и комнату наполнила густая вонь, от которой, без преувеличения, сразу стало некуда деваться. Серега крышку тотчас обратно на банку нахлобучил, но вонь уже заняла комнату. Пришлось проветривать. И выпить, чтоб не околеть.

– Папа меня к огурцам приучил. Помню, я малышом был, мы с ним рассаду сажали, потом в парник на майские, а потом рыщешь рукой среди листьев, нащупываешь. Крепкие, колючие немножко, как женская ножка.

Я скосился на Серегу, но он своих аллюзий эротических не разъяснил.

– Давай эту понюхаем, – Серега другую банку придвинул. – Еще он закатывал.

– Соление огурцов было папашиной страстью. Хотел быть русее русского, огурцы солил, косой любил помахать, разве что в плуг не впрягался.

Серега откупорил банку, на дне которой плавало два-три заготовленных овоща. Гладь рассола покрывал красный бархат. Плесень была не такой пышной, как у холынских, зато радовала редким, богатым цветом. В нос ударил пряный аромат. Поплыли мысли об аэропортах восточных стран и тамошних борделях.

– Меня отец не хотел. Да и мама, кажется, тоже, – вздохнул я без всякой грусти, а скорее даже с весельем человека, который давно пережил яркое событие и теперь рад: есть чем прихвастнуть. – Пошла делать аборт, врач просто дал ей таблетку. Ранняя стадия, таблетки достаточно. Через неделю пришла провериться, таблетка не помогла. Тогда назначили процедуру. И тут у них что-то там сломалось, кажется, кресло. Назначили на другой день, но она больше не ходила. И вот он я! Наверное, из-за этого мне никакие таблетки не помогают.