Чувство льда - [55]

– Смогу, Саша. Я сейчас точно не помню, что там у меня завтра в половине четвертого, но наверняка ничего такого, что нельзя было бы перенести. Если что-то действительно важное, я обычно запоминаю. Раз не помню навскидку – значит, ничего нет. Я приду.

– Отлично! И не забудь: послезавтра все издательство стройными рядами готовится встречать весну. Тебя это тоже касается. У тебя в приемной целый дендрарий, так что не забудь принести рабочую одежду. И не вздумай все перевалить на Владу, я лично буду ходить по кабинетам и проверять.

Нана рассмеялась легко и радостно. Господи, как же сильно она его любит! Его просто невозможно не любить. Он – неповторимый, уникальный. Ну кому еще, кроме Александра Филановского, могла прийти в голову идея накануне 8 Марта устроить массовую пересадку комнатных растений, которых в здании издательства развелось видимо-невидимо, да не просто пересадку, не абы как, а в горшки единообразного дизайна. Горшки были заказаны, и послезавтра утром их привезут прямо со склада. Кстати, не забыть бы напомнить начальнику охраны, чтобы заранее созвонился с этим складом и выяснил номер машины. Или машин? Сколько «Газелей» нужно для горшков, если учесть, что в особняке, занимаемом издательством «Новое знание», четыре этажа и на каждом этаже, помимо кабинетов, есть просторный холл, в котором стоят несколько крупногабаритных растений типа взрослых драцен, монстер и кентий? Тут уже нужны не горшки, а кадки, и, пожалуй, одним грузовичком дело не обойдется.

И у самой Наны растений море, что в приемной, где сидит Влада, что в кабинете. И все их им вдвоем предстоит пересадить. Трудотерапия такая. Говорят, что работа с землей и с живыми растениями положительно сказывается на энергетике, на эмоциях и вообще на здоровье. То ли кто-то сказал об этом Филановскому, то ли он где-то это прочел и решил устроить своим сотрудникам день массового оздоровления. Конечно, возиться неохота, но ведь начальник же, с ним не поспоришь. А уж если этот начальник – Александр Владимирович Филановский, то с ним не поспоришь тем более, ибо он никаких споров и пререканий просто не терпит и не допускает. Он всегда сам знает, что и как надо делать, и чужое мнение его интересует меньше всего на свете.

* * *

Почти неделя прошла с того дня, когда Антон Тодоров сказал Любови Григорьевне о том, что Сергей Юрцевич умер. С того самого дня, когда ей пришлось под натиском этого настырного сотрудника Наны Ким кое-что рассказать. Она тщательно следила за каждым словом, стараясь не сболтнуть лишнего, и все последние дни то и дело возвращалась мысленно к тому разговору, вспоминая, что именно и как она сказала. Да что там особенно вспоминать-то! Вся история в ее изложении заняла минут десять, Любовь Григорьевна старательно обкорнала ее, убрала детали и, разумеется, все, что касалось лично ее. Некто Юрцевич очень любил ее покойную сестру и помешался на идее отобрать у Филановских своих детей, а поскольку был он лицом до крайности неблагонадежным как в общеуголовном, так и в политическом смысле, матушка Любови Григорьевны предприняла некоторые меры к тому, что Юрцевича с глаз долой убрали. Его и убрали, и даже два раза. Конечно, некрасиво, конечно, бесчестно, но ведь, по большому счету, абсолютно правильно, если ориентироваться на те ценности и установленные андроповской политикой правила игры, что царили во времена застоя. Это теперь ценности и правила переменились, а тогда… Тогда Тамара Леонидовна сделала все совершенно правильно, и никак иначе она поступить не могла. Семью надо было спасать.

И конечно же, ни слова не было сказано о чувствах самой Любочки, о ее планах и надеждах. Сухо и коротко: «Этот Юрцевич даже предлагал мне выйти за него замуж, уехать с ним и вместе растить его сыновей. Вы представляете, до какой степени помешался на детях этот наглец? От такого типа можно было ожидать чего угодно, и мама приняла самые решительные меры, пока он не нанес мальчикам неизлечимую травму». Вот и все. Юрцевич в ее изложении представал тупым, недалеким и хамоватым – одним словом, именно таким, каким принято представлять себе уголовников, попадающих за решетку.

Но все ли? Любовь Григорьевна беспокоилась, снова и снова вызывая в памяти тот разговор и пытаясь восстановить его до самых мелочей. Не вздохнула ли она как-то неуместно, не отвела ли взгляд в неподходящий момент, не проронила ли какое лишнее слово? Нет, кажется, все в порядке, но она все равно беспокоилась и нервничала и от этого злилась и раздражалась. Впрочем, озлобленность и раздраженность были ее обычным состоянием на протяжении почти всей жизни. Она даже и не замечала их, потому что давно привыкла, как привыкла ненавидеть всех, кто, по ее мнению, что-то отнимал у нее. Много лет назад умершую сестру – за то, что взяла себе лучшее, оставив Любе тяготы и заботы, мать – за то, что разрушила ее так славно составленный план замужества и создания полноценной семьи, Юрцевича – за свой стыд, неловкость и пустые надежды на то, что он когда-нибудь забудет свою ненаглядную Надю и оценит ее, Любу. Юрцевич отнял у нее уважение к себе самой, и с тех пор она продолжала ненавидеть его за то, что позволила себе влюбиться. Она, Любочка Филановская, такая образованная, такая тонкая, глубокая, высокодуховная, – и эти ужасные сны, которые спустя какое-то время стали казаться ей мерзкими, и эти дурацкие мечты, и глупое заглядывание в его синие глаза, как будто в них могло быть что-то еще, кроме самих глаз. Даже воспоминания о своей любви казались ей унизительными и обидными.