Чувство - [13]

– Ты знал, где остановиться, Франс! Мы пришли!

Я поднимаю голову. На меня смотрит угол дома. Плавный, сглаженный, круглый – и не угол вовсе. Три этажа. Приоткрытые окна. Кто-то играет на рояле. Музыка периодически пропадает за шумом проезжающих мимо машин.

Эрик улыбается.

– Это играет Лоренс. Шуберт. Маленький негодяй, я же наказал ему играть Шопена!…

Бежим!!! Не отставайте, Монсеньер!

И мы снова пускаемся в бег. Ты подхватываешь заляпанную грязью сумку, и мы перебегаем дорогу на красный свет. Что-то нежно проходится по нервам. Эту улицу я слушал изо дня в день, из года в год. Два года.

Вот этот самый перекресток. Такой широкий. Вот проезжает карета с двумя туристами. В самом деле – кто еще станет ездить в Париже весной на лошадях?! По Парижу нужно бежать! Бежать сломя голову! Сливаться с городом!

Этот прекрасный перекресток. Я как будто знаю этих всех людей. Я даже вижу их лица, когда они проходили мимо трубки свисающей на длинном проводе из окна на третьем этаже.

Смеюсь и догоняю Эрика. На третий этаж по узкой лестнице. Ключ проворачивается в замке, дверь распахивается, приглашая внутрь. Навстречу рвется свет после полумрака нескольких лестничных пролетов. Теплый солнечный паркет. Аккуратный половичок с надписью по-французски. Перешагиваю через него и вхожу.

Эрик смеется.

– Там написано "Вытирайте ноги!" Я улыбаюсь, возвращаюсь, вытираю ноги и снова вхожу.

Что за странная тишина? Ах, ну конечно… бледный мальчик стоит в конце коридора.

Эрик спешит к нему и, обнимая за плечи, подводит ближе ко мне. Я почему-то начинаю волноваться и пытаюсь пригладить волосы и отряхнуться от грязи хоть как-то.

Наверно я выгляжу смешно, потому что он улыбается. Улыбка слабая и прозрачная, но она освещает его лицо изнутри. Сразу видно. Что он не привык улыбаться.

Наверное, этим мы с ним похожи. Я тоже к этому не привык.

Но пытаться придать волосам хоть какой-то вид бесполезно. Рыжие, не слишком короткие, они все равно торчат во все стороны.

– Это Лоренс, мой ученик, маленький Шопен! – легкий румянец заливает его щеки. Я улыбаюсь. Я много слышал о нем. – Это Франс, гроза всех прекрасных видов! – Эрик многозначительно тыкает пальцем на камеру, висящую у меня на груди. Мой черед смущенно улыбаться.

Лоренс кивает. У меня мгновенно зарождается в душе это неповторимое ощущение – перед моими глазами снимок. Когда я вижу красоту, мне хочется увековечить ее и передать другим, показать и поделиться.

Этот мальчик красив. Изящен, миниатюрен, утончен, хрупок. Маленький Принц начала 19-го века.

Черт подери, иногда мне кажется, что в Париже существует феномен временных дыр.

В некоторых районах города часы на веки остановились. Там до сих пор рождаются Принцы и Аристократы. Там до сих пор носят фраки и цилиндры. Там до сих пор живет Лоренс. Эту изящную неповторимость, эту грацию можно объяснить только королевской кровью… Да.

Вокруг него витала странная аура в теплом светлом коридоре. Аура простоты и величия. Счастья и грусти. Что-то совершенно невообразимое. Резкий запах его характера. Яркий свет пронизывающий насквозь копну длинных светлых волос. Мягкий взгляд фиалковых глаз глядящих прямо в мои через легкую вуаль челки. По-детски пухлые губы слегка растянутые в полуулыбке.

И как Эрик смотрелся рядом с ним. Высокий, статный, с гордой осанкой. Темные волосы столь же непослушные, как и мои, только лишь длиннее. Черные глаза как тлеющие угли. Смешинки в уголках глаз, в уголках губ. Горящий, алый, хотя алого в нем ничего не было. Однако алый – это то самое слово, которым можно его описать.

Протектор. Защитник. Отец и господин. Так на него смотрел Лоренс.

С восхищением – так я смотрел на них обоих.

Ах, если б я только был художником, я бы написал их портрет – вот так вот вместе.

Иногда фотография просто не способна передать мои чувства. Ей не хватает души… души, которую художник вкладывает в каждый мазок краской. Ей не хватает этой легкой расплывчатости писаного портрета. Его загадочности и быть может выразительности.

О, если я когда-нибудь сделаю фотографию, которая заменит портрет – я буду знать, что достиг совершенства!

Я стряхиваю оцепенение и разуваюсь. И как будто подул резкий ветер – все завертелось и закрутилось в тысячи раз быстрее, как пылинки в солнечных лучах.

Суета сует, суета сует, венгерские танцы.

– Вещи положи туда, ванна сюда, кухня там, тебе пока сюда, вот полотенца, иди в душ, потом придешь туда, потом сюда, потом оттуда… Все запомнил?

Смеюсь.

– Слушаюсь и повинуюсь.

В душе меня снова настигает рояль. Непроизвольно тороплюсь выйти. Мне хочется посмотреть, посмотреть, как играют. Заглянуть под крышку рояля и посмотреть что там. Постоять рядом с роялем и узнать как это.

Внезапно приоткрывается дверь.

– Тебе ничего не надо? – смущенно прикрываюсь полотенцем.

– Нет, все в порядке.

Где-то за дверью обрывается не доигранная мелодия.

Kapitel 16.

Все на свете когда-нибудь кончается. Пусть даже лишь для того, чтобы начаться снова. Этот миг, эта ночь – квинтэссенция боли. И боль отчищает, потому что так повелось еще со времен распятья Христа. Это он искупал грехи болью. Жизнью. Или смертью. Пусть чужие грехи.