Чувственная европеизация русского дворянства ХIХ века - [14]

Но потом Достоевский и Толстой намного превзошли его славу и именно во многом связано с тем, что Тургенев казался похожим на западных писателей-современников, он был один из европейских писателей, а Достоевский и Толстой казались чем-то совершено другим и непохожим.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, а можно ли считать революцию. 1917-го года как раз тем трансформационным процессом, о котором мы сейчас говорили?

Ответ: Вы знаете, я бы ответил на этот вопрос несколькими способами. Прежде всего, все-таки я являюсь историком культуры, а революция -- это и история экономики, и история социального общества, и политическая история, в первую очередь. Поэтому и такой грандиозный всемирно исторический катаклизм, как революция 1917-го одной литературой, конечно, не объяснишь. Это, как всегда в таких случаях, огромная констелляция разнообразных факторов.

Но я думаю, что это идеологическая конструкция, она сыграла свою роль в этом идее немедленного рывка в будущее, прорыва, одним рывком преображения движения вперед, и именно поэтому, я думаю, возвращаясь к первому вопросы, какие, что вот это, казалось бы, настолько неблизкая русской традиции большевистская доктрина оказалась для нее так глубоко и органически усвоенной, что она соответствовала вот этой модели трансформационного рывка.

Я еще раз хотел бы сказать, что я ни в коем случае не думаю, что революция произошла по этому, я говорю, что это был один из факторов, ее окрасивших.

Вопрос: Меня зовут Иванов Олег. Сегодня вы рассказывали о трансформации, я хотел узнать ваше мнение, как вы считаете, если бы такие литераторы Пушкин, Лермонтов и другие, которые рано умерли, если бы декабристов не душили, трансформация, может быть, пораньше произошла бы?

Ответ: Вы знаете, что тут всегда у истории есть какой-то альтернативный вариант, она всегда могла пойти иначе. Всегда были какие-то возможности, когда что-то могло произойти иначе и не так, и так далее, и можно только гадать, чтобы было.

Мы хорошо знаем, что Александра Второго взорвали накануне того, как он должен был подписать Манифест о созыве первого русского представительного учреждения, то есть, русского парламента. Второго марта могла начаться история русского парламентаризма, но накануне он был убит. Чтобы было, если бы его не убили в эту ночь, это, конечно, могло произойти. Указ подписан, парламент собран, и так далее. В каком направлении пошла бы русская история тогда, ну, трудно, мы никогда не узнаем. Нам остается ретроспективно анализировать то, что произошло.

Но, конечно, помнить, что были другие возможности, они были, но могли бы быть реализованным. Но оказались реализованными эти, да, по-другому, я, пожалуй, затруднился бы на этот вопрос ответить. Я не считаю, что история фатально предопределена. Но она имеет много вариантов, как события могут пойти. Но ретроспективно когда мы о ней говорим, мы знаем уже то, что случилось.

Вопрос: А можно личный вопрос. Кто вам ближе западники или славянофилы?

Ответ: Как вам сказать? Свою задачу, как историка культуры, я вижу в том, чтобы понимать, мне интереснее понимать, чем оценивать, и мне интереснее понимать логику обеих сторон, как они думали. Я вижу необыкновенно много ума и проницательности с обеих сторон, и глубины, и необыкновенно много странных эксцентричных и необыкновенно простодушных суждений, на мой взгляд, с той и другой стороны, даже поражающих меня в людях, способных на такую глубину.

Мне интереснее думать не о том, кто из них был лучше и более прав, как мне кажется, может быть, в каком-то смысле важно думать не о том, кто из них был лучше или более прав, а о том, почему этим людям, часто воспитанным вместе, в одних кружках, было так трудно понимать друг друга? Почему они не были способны друг друга услышать, и друг с другом осмысленно разговаривать?

Вот, на мой взгляд, основная проблема даже больше в это, чем в том, кто из них был правее или … наверное, в каком-то смысле западническая традиция мне ближе. Но, это менее, по-моему, важный вопрос.