Чур, мой дым! - [26]

— Ленька, отец приехал!

Это было так неожиданно, что я не сразу поверил. Я не сорвался с места, не закричал от радости, не побежал. Я окинул взглядом моих друзей, будто извинялся за свой вынужденный уход, не спеша встал, отряхнулся и пошел к детдому. И чем ближе подходил к нему, тем труднее становилось дышать, будто я задыхался от непрерывного бега.

«Каким он стал теперь, мой отец? А вдруг на нем еще надета какая-нибудь уродливая арестантская одежда? Его все увидят в этой постыдной одежде и будут смеяться надо мной».

Отца я увидел издали. Он стоял посреди нашей площадки возле турника, спиной ко мне. Невысокий, сутулый, в длинной офицерской шинели без погон, с небольшим чемоданчиком в руке.

Я не побежал и теперь, даже пошел еще медленнее. Не было во мне как будто ни радости, ни разочарования, ни желания заплакать.

Вот отец обернулся, увидел меня, поставил чемоданчик на траву. Когда я подошел, мы обнялись не сразу. Мы вглядывались друг в друга, узнавая и не узнавая. Глаза отца были влажными, трогательными и как будто бы одинокими, с затаенной печалью, как тогда, в тюремной камере. Он робко протянул ко мне руки, точно был не уверен, разрешу ли я ему обнять себя. Помедлив, я бросился к отцу и крепко прижался к его шинели.

— Теперь все твои мучения кончились, — сказал он.

К нам подошли ребята, окружили, стояли тихо и уже как-то отчужденно, точно я и не жил с ними много лет, будто я предал их в чем-то.

Отец раскрыл чемоданчик, достал кулек с пряниками, роздал их ребятам, а мне не досталось.

— Не огорчайся, — сказал он. — Потом куплю тебе сколько захочешь.

А я и не огорчался. Мне даже было приятно, что не досталось пряников. Я чувствовал себя счастливым и грустным, я уже мысленно прощался с друзьями, с детдомом, с войной, с тягостным ожиданием перемен.

Потом мы пошли под гору, к старой баньке. Отец обнял меня за плечи, и мне показалось, что мы молчим лишь потому, что думаем об одном и том же — мы думаем о матери. Я прижался к отцу плотнее, чтобы ему не было слишком одиноко и грустно и чтобы он понял: я с ним, и теперь навсегда. У меня было такое чувство, будто мы идем уже не просто как отец с сыном, а еще как друзья, как взрослые и много повидавшие люди, хоть мне и не исполнилось тринадцати лет.

Возле баньки, где обычно лежали дрова, я заметил грузную женщину, она сидела на бревне, а возле ее ног стояла корзинка. Отец замедлил шаг и прерывающимся голосом, точно извиняясь, сказал:

— Она тебе будет как мать. Она неплохая, вот увидишь.

— Мы с нею будем жить? — спросил я в недоумении.

— Да, сынок. У нас дом в Бугульме.

— А как же Ленинград? — спросил я с таким чувством, будто отец совершил предательство.

— В Ленинград мы обязательно поедем, но позже. У меня сейчас нет денег на дорогу. Вот заработаю — и поедем.

Увидев, что я погрустнел, он слегка встряхнул меня за плечи и добавил:

— Потерпи, сынок. Хоть ты и порядком измучился за эти годы, надо потерпеть. А в Ленинград мы обязательно прикатим. Только, чур, молчок про это, — сказал он, подмигнув мне.

Я сразу понял, почему и для кого молчок. «Он не с ней, он со мной», — счастливо подумал я и смело зашагал к баньке.

— Здравствуй, здравствуй, вот ты какой, — басовито сказала женщина, стараясь придать своему голосу и лицу приветливое выражение.

Мачеха достала из корзинки сверток.

— Держи, ешь. Это я тебе привезла.

Я взял сверток в руки и от неловкости стал оглядываться, ища, куда бы уйти в сторонку.

— Ты разверни, — сказал отец, — не стесняйся. Там пирожки домашние.

Вечером в нашей столовой состоялся концерт. Весь детдом: воспитатели, ребята, нянечки, повара и даже незнакомые люди из соседнего поселка — пришли на этот концерт. Все сидели на низких деревянных скамьях, а на эстраде, наспех сколоченной из горбылей, стоял мой отец с гитарой, которую принесли из поселка. На отце был черный костюм странного покроя: узкие брюки, длинный пиджак с очень широкими отворотами и разрезом сзади. Когда отец садился на табурет, он небрежно откидывал полы пиджака так, что они взлетали, будто крылья. Мачеха сказала, что это театральный костюм, что отец днем работает сварщиком, а вечером поет в театре.

— На заказ шили, — с похвальбой и огорчением говорила мачеха громким шепотом, обращаясь к Монашке. Они сели рядом — обе видные и очень разные: одна строгая и собранная, другая — суетливая, рыхлая, с растрепанными волосами и потным глуповатым лицом. Мачеха хотела, чтобы я сидел рядом с ней, но я в последнюю минуту увернулся от ее тяжелой руки, подсел между дядей Матвеем и Монашкой.

Все пять лет, пока я жил в детдоме, я, как и все ребята, боялся нашу директоршу, побаивался ее даже, когда она в День Победы сняла свой черный траурный наряд и мы увидели как бы совсем другую женщину — стройную, красивую, с черными седеющими волосами и в то же время по-молодому легкую. Только теперь, когда я сидел с ней совсем рядом, тесно прижавшись к ее плечу, и видел, какое у нее растроганное и немного грустное лицо, больше не боялся этой женщины, а даже любил ее и был благодарен.

Отец пел, перебирая струны гитары. Многие песни я уже слышал раньше: о ямщике, который замерз в степи, о гусарах, о тереме, в котором живет красавица. А когда отец начал петь «На позицию девушка провожала бойца», то я невольно приподнялся, стал оборачиваться, чтобы увидеть Анну Андреевну.