Чумные ночи - [184]

Утешали пашу и мысли об оставшихся в Стамбуле жене и двух дочерях. Его супруга за пять лет так и не собралась приехать на Мингер, находя для этого всевозможные предлоги и отговорки («Приеду на следующем пароходе», «Отец заболел»). Она полагала, что у нее есть на это право, раз она дочь паши; Сами-паша сильно на нее сердился, но теперь то и дело почему-то представлял себе, как с женой и дочерьми сидит на берегу Босфора, в Ускюдаре, греясь на солнышке и ни о чем не думая. И Марика в этот момент как будто тоже в Стамбуле.

Когда шейх Хамдуллах его помилует, Сами-паша ни за что не будет сводить счеты со старыми врагами, помирится с консулами, станет держаться подальше от политики, женится на Марике и заживет с ней, ни во что не вмешиваясь, в белом домике на одной из ведущих к морю извилистых улочек Оры или неподалеку, в Дантеле. Почему он не сделал этого раньше? И еще он горько раскаивался в том, что плохо обращался с Марикой. Однажды ночью, выпив коньяка, он позвал кучера Зекерию и пригласил Марику прокатиться с ним по ночному городу в бронированном ландо. Она была очарована прогулкой в лунном свете, Сами-паша ясно это видел. И все же он больше ни разу не брал Марику покататься под луной, хотя она и просила, – боялся, что пойдут слухи. Теперь он сильно злился на себя за это.

Вдруг дверь камеры открылась. Очнувшись от мечтаний, Сами-паша встал, чтобы приветствовать шейха Хамдуллаха, но увидел перед собой с давних пор знакомых ему тюремщиков и все понял. «Я хочу совершить намаз, – сказал он с удивившим его самого хладнокровием. – Куда пройти для омовения?»

Из-за эпидемии обе крепостные мечети (одна специально предназначалась для узников) были закрыты. Пока искали воду и молитвенный коврик, пока выбирали место для намаза и Сами-паша совершал его, так и не вспомнив полностью ни одной суры, он немного отвлекся от своего страха.

Когда стемнело, его посадили в тот же арестантский фургон, подъехавший к дверям башни. Сквозь щелку Сами-паша увидел, что черная, зловещая покойницкая телега уже въехала на двор и на нее переносят обнаженные (одежду сожгли), но разложенные в образцовом порядке трупы. Сотни ворон, рассевшихся на росшем во дворе каштане, подняли в этот момент ужасный грай. Перед бывшей янычарской казармой тоже лежали трупы, но уже кое-как сваленные в груду. В воздухе пахло не смертью, а влажной травой. По приказу начальника тюрьмы вещи умерших сжигали, но, поскольку выражение «карантинная мера» употреблять теперь было нельзя, это называли «чисткой». Несколько счастливчиков ходили по двору, укладывали трупы на телегу или просто бездельничали. Завтра, когда встанет солнце, они по-прежнему будут здесь, в этом мире, под этим небом – а его уже здесь не будет.

Сами-паша забарабанил кулаками по деревянным бортам фургона и закричал что было мочи, но никто не обратил на это внимания. Когда заболели разбитые костяшки пальцев, он опустился на пол и заплакал от гнева и отчаяния, но чуть позже приказал себе встать и приник к щелке, чтобы посмотреть на улицы Арказа – города, которым он управлял пять лет и который искренне любил. Увы, в темноте ничего не было видно.

Запахло землей, травой и водорослями. Узнав этот характерный арказский запах, Сами-паша снова расплакался, сел на пол фургона и стал молить Аллаха о спасении. Теперь он искренне раскаивался. В нем не осталось ни гнева, ни гордости, ни тщеславия – лишь раскаяние в своей глупости. Какая ошибка тяготила его больше всего? Не нужно было попусту тратить время на Рамиза, принимать все настолько всерьез, отказываться от нового назначения – вот о чем думал бывший губернатор и бывший премьер-министр Сами-паша. Когда колеса застучали по-другому, он понял, что арестантский фургон въехал на мост Хамидийе, вскочил на ноги, припал к щелке и последний раз в жизни увидел осиянную странным призрачным светом крепость, где совсем недавно сидел сам.

Читая историческое исследование, нам трудно любить или ненавидеть деятелей, о которых в нем рассказывается. Однако при чтении романа такие чувства к его персонажам возникать могут. Чтобы еще больше не огорчать читателей, полюбивших (хотя бы немного) Сами-пашу, мы не будем рассказывать о душевных мучениях, страхе смерти и тоскливых мыслях, которые терзали бывшего губернатора, пока он сидел в подвале Дома правительства, отчаянно надеясь, что шейх Хамдуллах или Ниметуллах-эфенди его помилуют, а потом слушал обращенные к нему слова имама.

Сами-паша до самого конца не терял наивной надежды на то, что шейх Хамдуллах смилостивится над ним. Даже увидев палача, он еще некоторое время тешил себя иллюзией, будто это все спектакль, затеянный с целью хорошенько его напугать. Палача Шакира Сами-паша презирал: мало того что вор и пьяница, так еще ради денег согласен на палаческую работу. При мысли о том, что под конец жизни угодил в руки эдакого негодяя, бывший губернатор едва не задохнулся от омерзения и ударил палача в спину связанными спереди руками.

– Держитесь твердо, ваше превосходительство, – ответил на это Шакир, – так, как вам подобает.

Сами-паша почувствовал, что по краям площади в темноте собрались мерзавцы, желающие посмотреть на казнь. Теперь ему уже было все равно, что они подумают о его поведении перед смертью. Какое это имело значение, если ему предстояло потерять жизнь и весь мир? На миг он взял себя в руки. Однако, когда паша уже подходил к виселице, у него подогнулись колени, и он не устоял на ногах. Тогда палач Шакир, от которого несло перегаром, вдруг, против ожидания, заговорил с ним участливо.