Чума на оба ваши дома - [12]

Бартоломью поставил лампу на подоконник, присел на краешек кровати и наклонился щекой к самому рту Августа, чтобы проверить, дышит ли тот – хотя и так знал, что не дышит. Потом осторожно прикоснулся к широко раскрытому глазу, проверяя реакцию. Ее не последовало. Брат Майкл опустился на колени и на своей безупречной латыни затянул заупокойную молитву; он закрыл глаза, чтобы не смотреть на лицо Августа. Александра послали за елеем для миропомазания.

У Бартоломью сложилось впечатление, что с Августом случилось нечто вроде припадка; быть может, его напугал дурной сон или какое-то видение его больного воображения – как в тот раз, когда позавчера ночью он пытался выскочить из окна. Грустно было думать, что Август умер от страха: три поколения студентов выросли под его терпеливым наставничеством, и он был добр к молодому Бартоломью, только пришедшему в колледж Святого Михаила. Когда сэр Джон выбил для врача профессорскую должность, не все члены коллегии его поддержали. Однако Август, как и сэр Джон, видел в лице Бартоломью возможность улучшить напряженные отношения между колледжем и городом: сэр Джон благословил его намерение лечить бедняков, а не просто носиться с пустяковыми болячками богачей.

Резкий звук вернул его в настоящее – Майкл прочистил горло. Сэр Джон мертв, а теперь и Август тоже. Майкл дочитал молитву и подошел к постели, чтобы помазать глаза, губы и руки усопшего елеем из небольшого пузырька, который принес Александр. Проделал он это поспешно, сосредоточившись на словах молитвы, чтобы не смотреть на искаженное ужасом мертвое лицо. Бартоломью не раз приходилось видеть это выражение прежде: его учитель-араб во Франции как-то раз взял его с собой на место сражения, и они прочесали поле битвы в поисках раненых среди мертвых и умиравших. Поэтому лицо Августа не наводило на него такую жуть, как на Майкла.

Дожидаясь, пока Майкл закончит, Бартоломью обвел комнатушку взглядом. После позавчерашнего переполоха Уилсон распорядился, чтобы в каморке Августа на ночь не разводили огонь. Он не без основания утверждал, что это опасно и нельзя рисковать жизнями всех остальных, оставляя безумца наедине с открытым пламенем.

Бартоломью подозревал, что Уилсон в данном случае заботился и о расходах: он неоднократно подступал к сэру Джону с разговорами о том, необходимо ли разводить в комнатах коммонеров огонь в июле и августе. Майкл-хауз был построен из камня, и Бартоломью знал, что Август не единственный, кто жаловался на холод даже в разгар лета. Однако в маленьком очаге весело потрескивал огонь, значит, какой-то мягкосердечный слуга предпочел ослушаться приказа Уилсона и дать старику понежиться в тепле.

– Идем, Мэтт. Мы сделали все, что могли.

Бартоломью взглянул на Майкла. Блестящее от испарины лицо монаха почти отливало зеленью. Елей в маленьком пузырьке дрожал в его трясущихся руках, и смотрел он куда угодно, только не на Бартоломью и не на Августа.

– Что с тобой? – спросил озадаченный Бартоломью. Монах нередко сопровождал его к пациентам, помочь которым уже не удавалось, и повидал немало смертей. С Августом они никогда не были особенно близки, поэтому объяснить такое поведение горем невозможно.

Майкл ухватил Бартоломью за мантию и потащил к выходу.

– Идем отсюда. Оставим его здесь и идем обратно в зал.

Бартоломью уперся, и пузырек выпал из пальцев Майкла на пол.

– Возьми себя в руки, дружище, – посоветовал рассерженный Бартоломью и нагнулся поднять флакончик – он закатился под кровать. Когда он распрямился, то с изумлением увидел, как край монашеских одеяний скрылся за дверью. Майкл в прямом смысле слова сбежал.

Бартоломью обернулся к Александру, вид у которого был столь же озадаченный, как, должно быть, и у самого Бартоломью.

– Возвращайтесь на обед, – сказал он, видя волнение управляющего. – Без вас там не справятся. Я позабочусь об Августе.

Александр вышел, закрыв за собой дверь, и до Бартоломью донесся скрип ступеней и стук захлопнувшейся входной двери. Он недоуменно прикусил губу. Что на Майкла нашло? Они были знакомы с тех самых пор, как Бартоломью стал профессором, и ни разу еще Мэттью не видел его в таком состоянии. Обыкновенно тучный монах вполне владел собой и редко позволял себе растеряться до такой степени, когда у него не находилось колкого замечания или язвительного ответа.

Бартоломью поставил пузырек с елеем на подоконник и только теперь заметил, что пробка вывалилась и руки его испачканы пахучим маслом. Он обтер их о салфетку, которая лежала на столе у окна, взял лампу и опустился на четвереньки, чтобы найти крышечку. Она закатилась в самый дальний угол под кроватью, и Бартоломью пришлось растянуться на полу, чтобы добраться до нее. Поднимаясь, он заметил на одежде какие-то крохотные черные чешуйки. Озадаченный, он принялся внимательно разглядывать соринки, приставшие к рукаву. Они походили на частицы сгоревшего пергамента. Бартоломью стряхнул их; должно быть, они вылетели из очага. Он уже почти уходил, когда его внимание привлек край постели. На светло-зеленом одеяле рыжела бледная подпалина. Охваченный любопытством, он оглядел все покрывало и обнаружил точно такую же отметину в углу.