Чума на оба ваши дома - [13]

В ушах у него зазвучали вопли Августа двухдневной давности. Старик твердил, что черти приходили сжечь его заживо! Бартоломью покачал головой. Смех, да и только. Должно быть, Агата прожгла одеяло, когда гладила; спрашивать ее об этом что-то не хотелось. Тем не менее он взял лампу и, улегшись на спину, осмотрел деревянные доски, из которых была сколочена кровать. У него перехватило дыхание. Дерево оказалось опалено, а в одном месте даже обуглилось. Августу ничего не померещилось. Под его кроватью на самом деле горел огонь.

Все так же лежа на спине, Бартоломью задумался о позавчерашних событиях. Август поднял крик глубокой ночью, в час или в два. Разбуженный Бартоломью накинул халат и бросился в дортуар коммонеров, расположенный по диагонали через двор от его собственной спальни. Когда он прибежал, перед каморкой уже толпились Элкот, Александр, отец Уильям, а также слуга Уилсона Гилберт и соседние коммонеры. Элкот и Уильям сказали, что вместе работали в комнате Уильяма над материалами к открытому диспуту, который должны были проводить на следующий день, а поскольку спальня Уильяма располагалась прямо под каморкой Августа, подоспели первыми. Гилберт, вечно вынюхивающий сведения и слухи для Уилсона, появился как из-под земли, а Александр, похоже, не спал вообще никогда.

Бартоломью прищурился. Ведь до него туда пришел еще один человек – брат Майкл, растрепанный, как и Бартоломью, поскольку его тоже разбудили. Однако комната Майкла находится над комнатой Бартоломью, следовательно, он должен был передвигаться с необычайной быстротой, чтобы успеть первым. Если только он уже там не находился. Бартоломью осенила непрошеная мысль. Майкл был растрепан. Неужели это он напал на Августа и поджег кровать? Неужели это его Август принял за черта? Но дверь Августа была заперта изнутри, Майкл помогал Бартоломью высадить ее.

Что-то не вязалось. Зачем Майклу желать зла Августу? Майкл – бенедиктинец, редкая птица в университете, где других монахов и священников множество, а бенедиктинца встретишь нечасто. Бартоломью протянул руку к подпалине, ковырнул ее ногтем. Дерево не просто было слегка опалено – оно обгорело, а значит, поджигатель не шутил. Бартоломью снова задумался. В комнате, помнится, стоял ужасный дым, у него даже глаза заслезились, но окна были распахнуты, и сквозняком дым затягивало из дымохода обратно в комнату. Он вспомнил, как попросил Александра погасить огонь, чтобы можно стало проветрить. Любые признаки дыма из-под кровати при этом были бы незаметны.

Его взяла злость на самого себя. Он ведь ни на секунду не усомнился, что в истории Августа нет и доли истины. А если и в других словах старика крылась правда? А его сегодняшнее заявление? Что же он сказал? Что-то относительно того, что затевается зло, что оно поразит всех и каждого, в особенности неосторожных, что сэр Джон начал догадываться, и вот что с ним случилось…

У Бартоломью кровь застыла в жилах. Внезапная кончина сэра Джона стала неожиданностью для всех; вечером накануне его смерти ничто, на взгляд Бартоломью, не выдавало его намерения покончить с собой. А если он не совершал самоубийства? Если старческие бредни Августа таят в себе истину и сэр Джон действительно что-то заподозрил? Но что? В Майкл-хаузе существовали мелкие интриги и борьба за власть, как, без сомнения, и в любом другом колледже или пансионе университета. Но Бартоломью с трудом мог поверить, что дело приняло настолько серьезный оборот, чтоб дойти до смертоубийства. Да и в любом случае, Майкл и Бартоломью видели Августа живым перед началом обеда, а никто из профессоров, коммонеров и студентов не покидал зала до того, как Александр вызвал Бартоломью.

Он во второй раз выбрался из-под кровати и отряхнулся от пыли. Взглянул на распростертое тело Августа, на выражение ужаса на его лице. Присев на кровать, он принялся скрупулезно осматривать тело. Понюхал губы в поисках признаков отравления, пальцами пробежал по покрытой старческим пушком голове, проверяя, не ударили ли старика, приподнял ночную рубаху и осмотрел тело на предмет следов от укола или синяков и в заключение оглядел руки. Не обнаружилось ничего, даже волокон под ногтями. На теле не было ни царапины, ни малейшего следа крови. Понимая, что елей мог перебить запах яда, Бартоломью снова раскрыл рот покойника, тщательно осмотрел, нет ли красноты и не распухли ли язык или десны. Безрезультатно.

Он почувствовал себя дураком. День выдался длинный, и он устал. Попытка Генри Оливера оставить его на расправу толпе горожан, должно быть, расстроила его сильнее, чем он осознавал, и вид мерзкого Уилсона, самодовольно восседавшего в кресле сэра Джона, был ему неприятен. «Я ничем не лучше старины Августа с его больным воображением», – подумал он. Старый коммонер, скорее всего, сам поджег свою кровать, не понимая, что делает.

Бартоломью уложил руки и ноги Августа ровно, натянул ночную рубаху на дряхлые колени и благопристойно прикрыл его одеялом. Затем разворошил и затоптал огонь, запер ставни и с лампой в руке вышел из комнаты. Он собирался попросить отца Элфрита провести ночь в бдениях рядом с телом. Было поздно, и обед, должно быть, уже почти закончился.