Чукотский вестерн - [7]

– Будем резюмировать, – покладисто предложил капитан. – Что там у вас с братом случилось, почему вы вместо него прыгали, мне неважно. Ваши дела. Если Николай Андреевич объявится, поговорим с ним отдельно. Пока мы займёмся вашей участью. Не возражаете, мон шер?

Ник энергично, даже с энтузиазмом покивал головой. Действительно, пора как-то определяться. Расстреляют? Не расстреляют? А если не расстреляют, то – что тогда, собственно?

Курчавый со вкусом закурил мятую беломорину, выпустил к потолку несколько идеальных колец и продолжил:

– На лицо – попытка вредительства, раз. Парашют – военное имущество. Любой штатский, эксплуатирующий без соответственного разрешения военное оборудование, есть вредитель. Ясно? Далее, имеет место быть идеологическая диверсия, это два. В каком виде вы на праздничном военном смотре появились? Что это – за Соса-Сола такая?

– Кока-Кола, – поправил Ник. – Это напиток такой американский, на наш квас похожий.

– Видите! – капитан картинно поднял вверх указательный палец. – Американский! Весь советский народ очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции празднует, а вы, в это время, пропагандируете напиток буржуазный. Это наглость, милостивый государь. Однозначно, пятьдесят восьмая статья, однозначно. И не спорьте со мной.

– Да я случайно комбинезон этот надел, – заканючил Ник. – Первый, что под руку подвернулся, честное слово…

– Отсутствие мозгов не освобождает от ответственности, – милостиво пошутил Курчавый. – Случайно, не случайно, это значения не имеет. Факт фактом остаётся: пропагандировал идеологически чуждый напиток, и точка. Да, а вот ещё анекдоты эти, что вы в камере рассказывать изволили. Однозначно, пятьдесят восьмая! Как это у вас там про Польшу? Расскажите-ка, не стесняйтесь. Да ладно, не похожи вы на юную гимназистку, право…, – и прикрикнул уже: – Рассказывай, голодранец!

– Первые годы после революции, – монотонно забубнил Ник, уставившись в пол. – Столица из Петрограда переехала в Москву. Надо было что-то делать, столичный статус демонстрировать миру. Решили провести выставку художников современных, из тех, которые революцию приняли безоговорочно. Огляделись, а художников-то стоящих – под рукой и нет. Кто за границу уехал, кого шлёпнули в общей массе, в горячке процесса, так сказать. Один только художник Петров-Водкин по Красной Площади разгуливает, довольный жизнью и собою. Как же иначе, с такой-то знатной фамилией? С такой фамилией и не тронет никто, постесняется. Ну, разве только по беспределу если. Вызвали Петрова-Водкина в ЧК, задачу обозначили: за неделю нарисовать сто новых картин. Покочевряжился Водкин вначале, но объяснили ему доходчиво – о целях, задачах и последствиях его отказа, он и согласился. За неделю не сто картин нарисовал, а целых двести. Проходит в Манеже выставка, народу приехало – не сосчитать. И делегация красных латышских стрелков пожаловала, с товарищем Лацисом во главе. Идут по залам, важные такие, что-то записывают в специальных блокнотах. Подвёл их экскурсовод к одной картине, «Ленин в Польше» называется. На берегу озера – шалаш, из шалаша торчат две пары ног.

– Эт-то – чьи будут ног-ги? – вежливо, но одновременно требовательно и строго товарищ Лацис спрашивает.

– Надежды Константиновны, – отвечает экскурсовод.

Красные латышские стрелки тут же записали ответ в своих блокнотах.

– А этти чьи?

– Феликса Эдмундовича.

Красные латышские стрелки сделали новые пометки в блокнотах.

Через пять минут спрашивают хором, почему-то безо всякого акцента:

– Где же Ленин?

– А Ленин – в Польше, – грустно вздохнул экскурсовод.

Красные латышские стрелки ещё долго что-то в своих блокнотах записывали…

Первое время Курчавый из-за неудержимого смеха вовсе не мог говорить, наконец, успокоился, смахнул слезу и, приняв вид донельзя серьёзный и суровый, заявил:

– Гадость, какая! Антисоветчина! Хотя элегантно, надо признать. Но всё равно – гадость…

Капитан встал из-за стола, не торопясь, прошёлся по кабинету, до двери и обратно. Видимо, обдумывал что-то важное.

– Говорят также, что вы, Никита Андреевич, и песенки разные петь горазды? Порадуйте уж старика. Просим, просим.

Ник взял в руки гитару и исполнил несколько песен из своего «камерного» репертуара.

Старался, потому как – вдруг, и выгорит чего полезного.

После пятого «шедевра» капитан рукой небрежно махнул, мол – достаточно.

Ник опять прислонил гитару к книжной полке и замер на своём стуле, понимая, что сейчас, возможно, и решится его участь – окончательно и бесповоротно.

– Повезло тебе, шалопай, – неожиданно нормальным голосом сказал Курчавый. – Я в дореволюционные годы успел несколько лет поработать учителем словесности – в ремесленном училище. Так что, имею определённую слабость к разным стихам, к фольклору народному. И вообще, судя по всему, парнишка ты неплохой. Вижу два варианта развития событий. Первый – пускаю дело обычным порядком, тогда тебе светит лет десять-пятнадцать исправительных лагерей. Как, устраивает тебя, студиоз недоделанный, такое развитие событий?

– Да не очень как-то, – от сердца у Ника неожиданно отлегло, он сразу понял, что второй вариант будет намного мягче. Не зря же энкаведешник на «ты» перешёл?