Чукоча - [4]

Так мы оказались с Чукочей вдвоем на охотничьей тропе. Теперь к месту пояснить кое-что о романтике. Так вот, ее не существует — есть абсолютное внимание к мелочам, если хочешь выжить. Отсырел патрон — подведет карабин. Не захватишь в июле свитер — может выпасть снег, умрешь от переохлаждения. Товарищ-разгильдяй навернул худые портянки — на дальнем маршруте загнетесь оба. Второе слагаемое того, что называют романтикой, — стремление выполнить дело самым рациональным и блестящим способом — гордость рабочего человека.

К внимательному и не ленивому землепроходцу тундра благосклонна: охоться — и всегда будет еда, сумей полностью выполнить план на сегодняшний день, умей выбрать место для лагеря — и будешь сопричастен волшебству закатов, не ленись, успей приготовить до зари завтрак — и увидишь рассветы, которые придут только для тебя.

Мы шли с легким грузом: альпийская палатка, разный бутор, провизия дней на десять. Шаг я задал длинный и постепенно взвинчивал темп. Маршрут ориентировал вверх по Тополевке между припойменным ивняком и болотом. Пятый по счету ручей на двенадцатом километре был Голубой, и впадал он под углом 60° северо-восточнее Тополевки. Шаг свой я знал и надеялся, что без счета ручьев чувство времени подскажет мне поворот.

Я уже расходился в этот сезон, идти было легко и в радость, под ногами так и стлалась кочкастая тундра, а на щенка я не обращал никакого внимания: любишь кататься — люби и саночки возить. Чукоче пришлось бежать изо всех своих щенячьих сил, но он держался шагах в пяти за мной, как привязанный. Первый ручей, который попался нам, уходил в этом месте в протоку прорыва; тело ручья скрывалось под многовековым завалом из деревьев, и я, чтобы не рисковать жизнью Чукочи, взял его под мышку и осторожно перешел завал. Второй ручей сужался в быстрину, и мне пришлось перебросить Чукочу через нее, а самому свалить топором лиственницу и перейти. Через десять километров сделал пятнадцатиминутный привал, развел костер, заварил себе индийского чаю из пачки со слоном, а Чукоче кинул кусок сахара. Он сгрыз его без всякого интереса и растянулся как мертвый на солнцепеке.

Следующие десять километров до впадения Голубого в Тополевку дались мне гораздо труднее. Мы шли на час дольше, все время плетя кружева вокруг топких мест, и Чукоча выбился из сил до того, что, вскарабкиваясь на кочку, летел с нее мордочкой вниз в болотную холодную воду. У него не было ни сил, ни времени отряхиваться, и он больше был похож на маленькую выдру, чем на щенка лайки. Тем не менее он не скулил и не пищал, и я решил не делать привала.

Пять последующих километров вдоль Голубого были с перепадом высотой в пятьдесят метров, и почти незаметный на глаз подъем вымотал меня до того, что я шел на честном слове и на стыде перед Чукочей. Стали попадаться следы сохатых недельной давности, и наступал одновременно кризисный момент перед вторым дыханием. Наконец показался водораздел Голубого, и в широкой долине я решил разбить лагерь. Натянул палатку, расстелил спальник, разложил вещи, натаскал сухого стланика на неделю, разжег костер и приготовил на ужин гречневую кашу с тушенкой. И только тогда, когда положил Чукоче еды, чтоб остыла, спохватился: а где же он? Чукоча спал каменным сном на боку под крылом палатки, положив мордочку на одну лапу и прикрывшись другой от комаров. Но эти подлые твари облепили, наверное, в пять слоев его кожаный нос и забились даже в нежную бахрому вокруг пасти. Я их согнал, поставил плоский камень с кашей около носа Чукочи; тот только нервно дернул лапкой, но не проснулся. Тогда я накрыл его своим ватником.

Потом сидел часа два у костра и наслаждался закатом, купеческим чаепитием, состоянием физического и морального комфорта, заслуженного выполнением задачи на этот день. Внезапно с удивлением вспомнил, что Чукоча так ни разу и не заскулил.

На следующее утро я проснулся, выкурил, не вылезая из спальника, сигарету и только затем принялся разогревать остатки вчерашней каши. Чукоча еще спал под ватником. Я стянул ватник, потрогал щенка носком сапога: жив ли? Положил опять каши на плоский камень, позавтракал, закинул карабин на плечо, кружку, начатую пачку чая, пять кусков сахара и сухарь сунул в карман. Проверил, в каком состоянии патроны и хорошо ли намотаны портянки, бросил взгляд на спящего щенка, прошептал одними губами и неслышно даже для себя:

— Чу-ко-ча!

Он, однако, услышал — вообще в дальнейшем я его так часто почти неслышно звал, — томно приоткрыл глаз: ах, мол, на заре ты меня не буди, — и я ушел, оставив его в лагере.

Этот день не принес успеха. Я шлялся по гребням водораздельных сопок, так как туда должны были в летнее время приходить сохатые и олени в поисках своего любимого корма — грибов и лишайников — и одновременно спасаясь от комаров.

Следов сохатых увидел много, даже одно-двухдневные их лепешки. Сохатый на Чукотке — зверь очень сильный и осторожный, и у меня было мало шансов протропить его по этим следам. Я только устал, но уверенность, что добуду его, не оставляла меня: — это было единственным положительным решением в пользу Чукочи.