Чугунный всадник - [33]

Влезло, как водится, много, и все успокоились. Только про масонов, заключенных в кутузку забыли. Вот они и колотили друг дружку, покуда сил хватило. Но потом тоже успокоились и уснули в обнимку, потому что в кутузке, одеял и прочего не полагается. Так что ее не «кутузкой», а «суворкой» надо бы называть — генералиссимусу Александру Васильевичу там бы нормально было, а фельдмаршал Михайла Илларионыч комфорт любил.

Заведение уснуло, кровь из-под земли текла и текла потихоньку, и пропитывала грунт, и он становился жидкий и липкий, но никто не заметил, как под тяжестью здания этот грунт чуть-чуть осел. Сантиметра на два, не больше. Только чугунный всадник на помосте вроде бы пошевелился, но и этого никто не заметил, так как часовым пялиться на охраняемый объект запрещено уставом.

23. ВОСЕМНАДЦАТОЕ БРЮМЕРА

Тут оно все и покатилось.

Тихона Гренадерова до сирены тихонько разбудили два санитара.

— Вставай, кандидат. Настал час тебе выполнить первое санитарное поручение. Памятник во дворе знаешь?

— Так я же его…

— А ты не ячься. Кузьма Никитич нас всегда только личной скромности учит. Вот тебе чистая тряпочка и ведро. Чтобы к утру памятник блестел, как у кота яйца. Повтори задание!

— Чтобы у памятника… как у кота…

— Молодец!

И санитары вышли, а от разговора проснулся дядя Саня.

— Эй, Тихон, — сказал он. — Ты коня-то вымой как следует! Да напои сперва — он же целую вечность не пил! Да вот еще сахаром угости, только смотри, сам не слопай!

— Не слопаю, — вздохнул Тихон. Пошел в умывальник, набрал ведро воды, спустился во двор.

У нас все не слава Богу. Вот и здесь. Послать Тихона послали, а сами забыли, что часовыми у чугунного всадника были поставлены в наказание за раскольническую деятельность Васичкин и Тыртычный. Часовые стали размахивать велосипедными цепями и кричать по уставу:

— Стой! Стой, кто идет! Стой, стрелять буду! Кых, кых!

— У меня санитарное поручение перед приемом в ряды…

— Ничего не знаем! Пока нас не снимут — будем стоять!

Тихон призадумался, да так крепко, что снова припомнил кое-что из прошлой жизни:

— А я знаю, как часовых снимать! Только ножик нужен!

Васичкин и Тыртычный, даром что отчаянные, убоялись:

— Ты что, рехнулся?

— А можно и без ножа! У нас в Трижды краснознаменном ночного видения имени братьев Черепановых… Черт, опять забыл!

Он тигром ринулся на трезвятников и в момент связал их ихними же форменными куртками. А чтобы не шумели, каблуком Васичкина заткнул рот Тыртычному и наоборот. Выпоил коню ведро воды и побежал за новой, по дороге прихватил стремянку.

Коня он мыл, как дядя Саня и велел, тщательно. Тихон не знал, что конь и лягнуть может как следует, вот и не боялся. И конь стоял неподвижно, только сахаром хрупал и один раз махнул на все хвостом.

А вот бежать наверх за водой для Чугуняки Тихону стало лень, он спустился в один из шурфов и черпанул крови. «Даже красивее будет!» радовался он за всадника. Наскоро окатил его, кое-как вытер тряпкой, сложил стремянку и побежал в палату досыпать, сколько останется. Про снятых неуставным образом часовых при этом мстительно забыл.

С ужасом услышали Васичкин и Тыртычный глухое урчание над собой. Чугунный памятник зашевелился и поудобнее устроился в седле. Потом поднял шипастую дубинку, покрутил над головой, крякнул и успокоился. Зато под ногами у коня загоношились также ожившие смертные грехи. Они скверно хихикали.

Трезвятники промычали что-то друг другу и боком, как сиамские близнецы, поползли прочь от памятника. По дороге свалились в яму, но, по счастью, не глубокую и сухую.

…Побудку вместо сирен возвестили фанфары.

— …Торжественный день… восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта… награда нашла героя… в боях и походах… усилиями лауреата товарища Вучетича… славных чугунолитейщиков Урала, Сибири и Дальнего Востока… символом несокрушимой твердыни… Не вейтеся, чайки, над морем! Вам негде, бедняжечкам, сесть!! Слетайте домой, в край далекий!!! Снесите печальную весть!!!!

Друбецкой-заде объяснил, что день будет не рабочий, а знаменательная дата. В целях прекратить участившийся в последнее время в связи с недавними событиями идейный разброд, академик Фулюганов пожертвовал собой, не поспал ночь и разгадал неизвестную науке надпись на цоколе памятника. Она торжественно провозглашала: «Кузьме Никитичу Гегемонову, отцу-основателю Вселенной — от рабочкома профсоюза работников орденоносной промышленности».

Вот, оказывается, кому памятник-то! Чего бы и голову зря ломать!

— Брехня, — сказал дядя Саня Тихону, достающему праздничные одежды. Эта чугуняка, небось, еще в Атлантиде торчала! А написано там вот что: «Непосредственному начальству — неблагодарное человечество!» Или что-то в этом роде.

— Это анархо-синдикализм! — взвился нарком Потрошилов.

В ответ радио заиграло марши и другую легкую музыку.

Почва во дворе стала совсем влажной от крови, тапочки обитателей промокли, санитары же вышли в резиновых бахилах и плевали на всех, кроме Кузьмы Никитича.

Наконец появился и он с пышнейшим букетом цветов, которые собирался возложить к подножию собственного памятника. Оркестр грянул Гимн санитарной службы. Кузьма Никитич, поддерживаемый референтом и Павлом Яновичем, подошел к монументу и совершенно самостоятельно низко-низко поклонился…