Чудовище и красавица - [30]

Он явно не верил ушам и глазам. И закричал, как от страха:

— А как же порывы, чувства?! У тебя что, их не бывает?

Пауза длилась секунды. Предсмертные секунды, за которые, говорят, успеваешь прожить жизнь заново.

— Тех, которые я не смогла бы подавить? Нет, наверное, не бывает…

В чьих глазах было больше ужаса? В его, когда он это услышал, или в ее, когда она поняла, что это правда?

Они, как обычно, поцеловали друг другу ладони, и во рту у нее остался соленый вкус, и губы немного щипало от его пота. У Сашки ладони всегда были сухими, по ним было не понять, волнуется он или нет. Трогая руки Антона, она безошибочно определяла его состояние и краснела от гордости, сознавая, как часто он волнуется в ее присутствии.

Новогодние праздники, наконец, кончились, давая краткую передышку перед Двадцать третьим февраля и Восьмым марта.

Новый снег щедро присыпал спрессованные коржи сугробов, как сахарная пудра на торте «Наполеон».

Вопреки закону привычки звонки Антона стали чаще, вопросы настойчивее, глаза внимательнее, а ласки жестче.

Она знала по опыту, своему и чужому, знала, как закон, — если мужчина не понимает, почему ты ускользаешь от него, но понимает, что ускользаешь, он бросит все. Даже если до этого умолять его о чем-то подобном было нереально.

Оля знала — он будет сегодня звонить. И договариваться на завтра. А потом будет смотреть на нее и прижиматься к ней, а она будет хотеть его и таять. И если он скажет еще хоть слово и еще раз посмотрит на нее так… Ведь жизнь одна. «Если вам невыносимо, то лучше рушить брак — дети не скажут спасибо за вашу загубленную жизнь, детям нужны счастливые родители!» — так говорят психологи. Кто же спорит? Это понятно, конечно, если невыносимо. А если выносимо?

Господи, прости меня! Как называется этот грех, когда все есть, а тебе мало? Жадность? Глупость? Неблагодарность? В психологии это называется «абсолютное психическое здоровье».

Но ей все чаще хотелось поверить в возможность жизни под обрушенным потолком.

На День защитника Отечества она подарила Сашке дорогущий мужской крем. Мужской крем для лица.

— Пора уже как-то следить за собой, настало время метросексуалов, а ты все как наши дедушки — побрился, да и ладно.

Сашка растерянно поблагодарил, стал читать мелкую слепую этикетку.

— Иди вот прямо сейчас и попробуй.

— А где мазать-то надо? — на всякий случай весело уточнил Сашка. — В каком месте?

— В месте лица! — взорвалась она, даже пустив «петуха».

Нет, ну это уже предел! Просто немыслимо — быть таким. Притворяется он, что ли, специально?

— У тебя где лицо? Вот там и мажь! — пояснила Оля и рассмеялась.

И смеялась долго, всхлипывая и вытирая намокшие глаза. Она уже не помнила, когда смеялась с таким облегчением, когда было так тепло от нежности к Сашке, который тоже хохотал, пряча трогательные, что-то понимающие глаза.

Потом он отдал ей кольцо, и оно точно село на палец — удобно и надежно. И она сказала спасибо абсолютно искренне, крепко поцеловала его в щеку, в лоб и в губы, понимая, что необходим ей именно он — надежный, земной, всегда рассудительный и разумный.

Он целовал ей грудь. Но целовал не поверхность кожи, мягкими и сильными нажимами вырывая вздох, — он целовал ей сердце. И ребра под кожей, покрытые тонким слоем мышц, которые она маниакально качала — каждое утро по десять минут, не зная, для кого и чего, не позволяя себе сомневаться в необходимости этого действа. Теперь он награждал ее. Вешал на шею золотые медали поцелуев, благодарил за труд, и от его благодарности кружилась голова и слабели ноги. И ответная благодарность принуждала опускаться на колени, чтобы понять навсегда — у настоящего предательства соленый и мятный вкус.

Она думала, что это будет легко — легкий такой адреналин, без всякой опасности, как фильм ужасов в уютном кресле, такое приятное, щекочущее чувство. Она думала, это похоже на то, когда давишь ногой тонкий молодой лед на утренних лужах, а оказалось… Так, наверное, тевтонцы проваливались в своих латах под лед на Чудском озере — неожиданно, безнадежно и страшно.

Она купила дикое количество тонких оранжевых свечей, но старушка в церковной лавке ничуть не удивилась. Они давно ничему не удивлялись, привыкли. Теперь каждое утро заходили бугаи с бритыми затылками, мяли в руках черные вязаные шапки с тремя белыми полосами, клали крупные иностранные купюры в ящик для пожертвований. К вечеру забегали такие вот дамочки, их не разберешь, то ли девки, то ли бабы — все худые да намазанные. И плакали, будто кто у них помер, однако свечи ставили не за упокой, а всем подряд, без разбору и понимания, и Богородице и всем святым. Видно было, что сами не знают, чего им надо. Она поставила свечки за Сашку и маму, за папу, за Ксюху, за Антона и за себя. И долго смотрела сквозь пелену горячих слез на добрый, как у дедушки, лик Николая Чудотворца, силясь прочесть на нем осуждение и меру будущей кары, не видя ничего, кроме сострадания.

После ладанного тепла церкви ветер срывал с головы косынку, чуть не сбивал с ног, но было почему-то не холодно. Она остановилась на маленьком старом мосту, над рельсами — они уходили вдаль, как в мультике про голубой вагон. Она любила это местечко, в нем было что-то уютное, что-то из детства. Опершись локтями о мокрые перила, Оля набрала единственный номер в телефоне.