Чудовище Франкенштейна - [7]

Почти дойдя до следующей улицы, я развернулся и зашагал обратно. Глупец с книгой всегда умнее глупца без книги. Я оставил ему взамен Кавальканти, надеясь, что он почерпнет там какую-то мудрость.

Моя новая добыча — «Страдания молодого Вертера». Наряду с «Потерянным раем» и «Жизнеописаниями» Плутарха, это одна из первых книг, которые я прочитал, и она так глубоко меня поразила, что я не решался браться за нее снова. Раньше я читал ее, дабы познакомиться со всем родом людским. Я верил, что все люди похожи на Вертера — такие же серьезные, впечатлительные, нервные, благородные, страдающие от муки и одиночества бытия. Теперь же я перечитаю ее как предостережение от чрезмерной эмоциональности: ведь, как это ни соблазнительно, опасно считать себя признанным, а еще опаснее полагать, что тебя вообще могут когда-либо признать.

3 мая

— Зажги свечу, — велел голос, и свеча зажглась.

— Зажги еще одну, — и зажглась вторая.

Голос приказывал до тех пор, пока в темноте не засиял целый канделябр.

Мне приснилось, что я пишу в дневнике при свечах, вдыхая ароматы множества венецианских пряностей — вовсе не смрад гниющих развалин, изнуренных многовековой расточительностью, где я ныне обретаюсь, а благоухание старой Венеции, жемчужины моря.

Проснувшись, я еще много часов жадно вспоминал каждую деталь, запечатлевшуюся в памяти как наяву. Эти мимолетные образы и самые обыкновенные сочетания печатных букв приносят мне куда больше радости и утешения, нежели сама действительность.

4 мая

— Подайте нищему слепцу! — причитал попрошайка. — Вымостите себе дорогу в рай. Всего за одну монетку вы получите больше индульгенций, чем за целую дюжину новен![1]

Сегодня я познакомился с Лучио, образцовым нищим, который возвращает вдвое больше, чем берет, хотя и не той же монетой.

Заброшенная звонница — всего в десятке улочек от Пьяццетты, что рядом со старинным Дворцом дожей, возвышающимся над заливом Святого Марка. Вчера я бродил по переулкам до самого заката. Наслаждался особым венецианским освещением, яркость которого усиливалась водой. Розоватый фасад постепенно пунцовел. Казалось, дворец висит в воздухе: снизу кружевные колонны, а вверху сплошная угловатая масса. Невероятное строение! Я даже ощутил родство с его камнями.

Сегодня я пришел на Пьяццетту спозаранку и уселся в углу, завороженно прислушиваясь к разговорам. Приблизительно через час в паре футов от меня разместился слепец, протянувший деревянную кружку для подаяния. Я сидел молча, а он не пропускал ни одного прохожего и даже пытался вцепиться в юбку или панталоны, если кто-то пробегал, ничего не дав.

— Подайте бедному слепцу, — упрашивал он. — Сам я слепой, жена моя занемогла, да и дитятко захворало. Подайте! Господь внемлет молитвам бедняков, когда они просят за своих щедрых благодетелей. Подайте Христа ради!

Если монеты переставали падать, он повышал голос и пересыпал свою речь угрозами и проклятиями.

Даже за неделю я не собирал и половины той суммы, что он выпросил за пару часов. Видя, как наполняется его кружка, я поневоле задумался, что можно было бы купить на эти деньги, будь они моими. Я мог бы приобрести книги, которые мне действительно интересны, а не воровать первые попавшиеся. На мгновение я представил его «занемогшую жену» и «хворое дитятко», но затем прогнал эту мысль. Если даже его история правдива, он богаче меня уже потому, что наслаждается их обществом.

Я бесшумно подошел и наклонился к нему.

— Я привык бояться богачей. Неужели впору опасаться и бедняков? — Из-под рваного плаща он достал буханку, разломил ее пополам и протянул мне ломоть. — Пусть Венеция скупа с тобой, мой друг, но я не должен ей уподобляться. Если нищие станут воровать у нищих, никаких барышей не дождешься.

Хотя его глаза вяло блуждали, словно покрытые мутной оболочкой, он безошибочно повернулся в мою сторону и сунул хлеб прямо мне под нос.

Я промолчал, а он усмехнулся.

— Ты сейчас думаешь: «Впрямь ли он слепой? И если нет, успею ли я схватить деньги и убежать?» — Он снова махнул хлебом. — На, возьми, даже если хочешь меня обокрасть.

Пораженный столь открытым, даже отзывчивым обхождением, я застыл на месте, изголодавшись по устной, а не письменной речи.

— Откуда ты узнал, что здесь кто-то есть? — спросил я и, усевшись, взял хлеб. — Ты все-таки зрячий?

— Нет, слепой. Но когда в моей чашке звякало пятнадцать монет, поодаль звякала одна. Как давно ты занимаешься благородным искусством попрошайничества?

— Недавно. Я приехал в Венецию всего пару дней назад.

— И, судя по акценту, не из Италии. Ты слишком молчалив, друг мой. А здесь нужно драться за каждый грошик. Заявить о себе во весь голос. Проси громко, молись за людей в толпе, проклинай их, хватай, глумись над ними — делай все, что угодно, лишь бы на тебя обратили внимание. Они знают, что Лучио здесь. Так меня зовут. От Лучио им не отделаться.

Лучио говорил без умолку, словно, лишившись зрения, отрастил два языка. Когда к нам повалила толпа, он, не успев отдышаться, снова начал громко разглагольствовать. Я попробовал улизнуть, но он схватился за мой плащ.

— Останься, без меня пропадешь. Как я потом буду спать с таким грузом на совести? К тому же ты любезный собеседник: говоришь «да» и «понятно» в нужных местах.